Или другая родня, — чуть не попросилось с языка, спасибо — комом в горле застряло.
А она взглянула двумя зелеными болотными огнями — обожгла наотмашь.
— Это мука хуже Тартара. Любовь и ложь плохо уживаются вместе, Владыка.
— Странно, о дочь Деметры — я-то как раз полагал, что они отлично уживаются.
Может, я знаю не ту богиню Ату. Или недостаточно опытен. Расскажи же мне о любви, дочь брата — что она такое?
— Тебе ли не знать, что она такое, Владыка?! Тебя прозвали Мудрым…
— Метиду тоже прозвали Мудрой. Спроси у нее — что она думает о любви.
Только уши потом не забудь заткнуть — когда Разумная начнет тебе описывать, как сильно любовь мешает жить. Афина говорит — мать настаивает, чтобы она приняла обет девственности. «Чтобы никакой пустозвон не покусился — покусился, отец, представляешь?!»
Впрочем, дочка что-то не торопится в девственные богини. И все чаще пропадает на Олимпе, а не во дворце матери.
Кора поглядывает осторожно. Тихо теребит медную прядь — та извивается змеей из меди. Взгляд — зеленый блик, пугливо скользит по лицу: не врет дядюшка? Неужто он, такой великий, такой справедливый, глава Олимпа…
— И ты… ты правда никогда…?
— Никогда, — сказал я, и слова отдались во рту раскаленной медью. — Я — никогда.
И снова плеснуло — дымком от костра сгоревшего прошлого. Пророческими словами — жены? Сестры.
— Аид, кого ты обманываешь, какая любовь… ты на себя-то посмотри. У тебя на уме, кроме трона, хоть что-нибудь есть? Кроме этого — как избежать войны? Как договориться с титанами? Кроме мыслей, как будешь править?
И — из глаз, приговором на годы правления: «Ты чудовище, Аид. Спроси у самого себя — кого ты любил, хоть когда-то?»
Я — никогда. Никогда раньше.
Никогда раньше до сегодняшнего дня — но ты, дочь Деметры, услышишь только первое слово.
— Владыкам нельзя любить, дочь Деметры. Слишком велик долг.
Нахмурилась, передернула плечами, будто пытаясь представить — как это, без любви?! Пробормотала тихо:
— Теперь понятно, почему отец все время… ну, знаешь, дядя, нимфы эти все. И юноши вот тоже. Да. Теперь я понимаю.
Наверное, потому и посматривает с жалостью — на великого, мудрого и справедливого. Как на тяжко больного. Интересно, отцу такой же взгляд подарит?
— Только это… это очень трудно высказать словами, Владыка… Когда ты это чувствуешь… Я вот, когда, знаешь… когда мы с ним увиделись впервые, он тогда тайком пробрался на остров, где я была, потому что мама не хотела меня никому показывать, а он поспорил, что увидит меня… Я сначала испугалась, а потом, когда он сказал, что прекраснее не видел, и улыбнулся, и стал петь — это было… будто сад, который распускается в сердце, Владыка. Когда тепло и цветут самые пышные, самые ароматные цветы с лепестками такими же золотыми, как его волосы. И ты будто вдыхаешь их аромат и теряешь голову, и хочется куда-то бежать, лететь в небеса, и тоже петь, как жаворонок, который встречает каждое утро Гелиоса-солнце. А когда он поцеловал меня — это… было как выпить лучшего в мире вина — самого сладкого и сделанного из лучей и утренней росы. А он говорил — для него это было как песня, лучше которой он все равно бы не сочинил и которую не смог бы выразить словами. И еще говорил, что сделает все для меня… и я для него тоже сделаю все. Возьми мой дар, о Владыка. Назначь любую цену… но позволь нам быть вместе… Влад… дядя?!
Наверное, я напугал ее. Усмешкой, или гримасой, или что у меня там получилось. Взглядом — потому что когда она начала говорить, я невольно шагнул в глубину — и провалился в солнечный день, в легкую рощу, увидел ее, легкомысленно кружащуюся в танце по лужайке, перекрикивающуюся с нимфами…
Увидел тень за кустами и испуг на ее личике, услышал мягкий голос:
— Не бойся… о, не беги от меня! Я не желаю тебе зла, красавица! Хочешь — я буду петь для тебя?
И когда в сердце из чужой памяти хлынула призывная сладость кифары — показалось вдруг, мелькнуло неверным отражением: она, смеясь, кружится по лужайке, а я стою за кустами лавра, отводя приставучие ветви, чтобы не мешали…
И показалось, что это был не их — наш поцелуй.
— Я не то говорила, дядя? Мне говорят — я еще глупенькая, не то, что Афина или Артемида… или даже Афродита. Я рассказала тебе не так?
— Нет, — сказал я медленно и тихо. — Ты рассказала так. И теперь я знаю.
Только вот моей любви никогда не быть — легкой и солнечной, не пьянить, не литься песней. Ей — ворочаться в сердце, вливать в кровь обжигающий яд с каждым ударом: «Не твоя, не твоя, не твоя!» Глыбой лежать за грудиной — даже тогда, когда я окажусь в недрах Тартара.