Арес швырнул обломки меча в песок. Обтер окровавленную ладонь о бедро и зашагал с арены. Жаль, нельзя исчезнуть. Сбежать в какую-нибудь пещеру, упиться вином — нет же, обручение это тартарово! Ананка, небось, ухмыляется там у себя, где она ось мира вращает (Ананка ему всегда представлялась похожей на Афину — сероглазой, черноволосой и с ехидной ухмылкой, исполненной превосходства). Понабросала гадостей: сперва Гефест, чтоб ему жрать его костыли, потом с отцом сцепился, потом еще это обручение, танец тот… Теперь вот соревнование. И повсюду — жадные взгляды: смесь любопытства и страха. Так смотрят на воплощённую судьбу. На будущее. На воплощённое пророчество.
Ну, и смотрите себе, глаза не сломайте. Вот ваше пророчество тащится с арены. В очередной раз побежденное. С разрезанной ладонью. Зыркает по сторонам — аж вино в чашах скисает (ничего, выпьете за помолвку, никуда не денетесь).
А в ушах у пророчества — неотступное, неизбывное, беспощадное сказанное голосом Таната Железносердного, с которым как-то скрестил клинки… Которому проиграл и от которого на память получил вечный росчерк на левой щеке…
— Бездарно дерёшься.
— И почему? Почему я? Почему бездарно?!
— Потому что не хочешь победить.
Все верно, о проницательный падальщик из подземного мира. Я не хочу победить.
Я только хочу сжечь ее проклятый свиток.
Как он узнал о пророчестве — не помнилось. Может, сказал Аполлон во время ссоры. Или разболтал вечный сплетник Гермес? Или нашептала Ата, или во сне принес пьяноватый Гипнос, или, может, даже Зевс — на каком-то из пиров…
Помнилось только — он не поверил. Подумал: Мойры были пьяны, Рея вконец обезумела — и солгала. И вообще, это не я.
Нет, это не я.
Свергнуть отца? Который держал его на коленях? Вырезал с ним кораблики, возился с охотничьими щенками, приходил, усталый, из тронного зала, усмехался: «Ну, рассказывай, что ты там вытворил на кухне…» Который учил его стоять на колеснице? Познакомил с Гелиосом-Солнцем, показал край света, подарил первый меч? Его отца — лучшего из отцов, Климена Олимпийского, лучшего из правителей? Того, благодаря которому на земле царит благоденствие?
За что?! Потому, что так нашептали дурные старухи в сером доме на Олимпе? Потому что так повернулась ось Ананки? Просто потому что?
Тогда он засмеялся. Махнул рукой — мол, приснится же, приврется. Сказка… с дурным концом. О сыне, который свергает своего отца. Самого лучшего, любящего отца…
В глазах которого с годами все явственнее мелькает страх.
— Хей! Чашу поднимем за будущего повелителя Олим…
Кажется, он тогда кому-то нос разбил. На той дружеской пирушке. Или не на пирушке было? Память, предательница, не хочет держаться за такие воспоминания — щедро высыпает их в пропасть.
Как он хотел пойти тогда к отцу. Сказать: это же не я, ты что. Я же для тебя… я же за тебя…
И вдруг понял: отец не поверит. И мать не поверит. И значит — она поэтому плакала…
Тогда он пошел к Рее Звездоглазой (или, может, Безумноглазой). Сбежал с Олимпа, взял отцовскую колесницу. Предстал перед ней на берегу Океана. Запыхавшись, бросил:
— Это не я. Ты солгала, старуха! Скажи Мойрам, скажи Ананке, скажи всем — я не собираюсь…
И мороз пробежал по коже, когда он увидел ответную улыбку — будто трещину в скалах. Услышал почти неразличимый за шумом ветра голос:
— Он тоже не собирался. Когда-то. Ананка неизменна.
— Значит, я изменю ее! Значит, я…
«Придумаю хорошую концовку», — чуть по-детски не попросилось с губ. Потому что так не бывает. Сыновья свергают отцов, которые пытаются их съесть. Кровавых тиранов, уничтожающих всех и вся. Сколько раз он слушал историю о том отцовском выстреле в Крона, сколько раз…
…не понимал, почему так вздрагивают плечи матери при рассказе…
— Клеймо Кронидов, — засмеявшись, сказала Рея, и он, отвернувшись, побрел к колеснице. Шел — и чувствовал, что пена Океана оседает на руках, волосах, хитоне…
Будто Ананка с небес оплевала нового избранника. Сына, который свергнет отца.
Клеймо Кронидов.
Тогда они впервые поссорились с отцом — тот разгневался из-за колесницы, а может, из-за того, что Арес не сказал, зачем она ему понадобилась.
— Так ударь меня! — крикнул он тогда. — Ударь, раз я провинился! Накажи!
И поймал в отцовских глазах первый мгновенный проблеск страха, и понял, что удара не будет. Никогда не будет.
Слишком велико опасение поймать отравленный предназначением ответ.
…отцу он о том, что знает о пророчестве, так и не сказал. Не сказал матери — или она делала вид, что не знает. Шептала только каждый раз: не гневи отца…