Владыки в этом отношении менее свободны, чем последний смертный свинопас.
— Я ждала тебя раньше… брат.
Не знаю, плакала ли она — глаза кажутся сухими, только воспаленными. В углу стоит нетронутый поднос с фруктами и нектаром с амброзией — царицам полагается, даже в заточении.
— Было много дел.
— Суд?
— Да. Затянуть не получилось.
Как они загорелись мыслями о суде! Еще кто-то все утверждал, что преступления нужно карать по горячим следам — и никак иначе. Вытащили Фемиду Правосудную из постели. Япета приволокли. Он было заикнулся о том, что вот, где же сама изменница, чтобы и ее выслушать… куда там! Мужское общество замахало руками: изменница в темнице, всем и так всё ясно, дело только за тем — как покарать…
Иногда Владыки бывают беспомощнее смертного. Когда неписанные правила, по которым мы обязаны жить, берут нас за шкирку и тащат не пойми куда. Потом тыкают носом, будто провинившегося котенка: эй, Владыка, а ты помнишь, что обязан? Слушать мудрые советы, и устраивать суды, и прислушиваться к воле своего народа…
А когда мы пытаемся перешагнуть через эти правила — нас называют тиранами и ищут сыновей, которые бы нас свергли.
— Твой кифаред, как там его… Ифит. Хватит ему ума отсидеться? Мом знает только, что он из морских. Откуда вообще знает?
— Мы… были на берегу моря. Купались…
Щеки у Геры наливаются алым — нелегко рассказывать мужу об измене.
Я махнул рукой — можешь и не рассказывать. Ясно и так, что вы с ним там не на лужайке танцевали.
— Когда Сила и Зависть явились — я… просила его не следовать за мной. Просила спрятаться, не показываться… Его тоже…?
— Зевс обещал поискать в своих владениях. Кто там знает — найдет или нет… лучше бы не нашел, конечно. Я, например, не нашёл.
Впрочем, долго и не искал — дел было уж слишком много, но под невидимостью по морским берегам пошастал. Даже порасспрашивал нереид и учеников Прометея — где этого самого Ифита найти?
Как воды в рот набрали — кто там знает, может, ее и набрали. Жаль. Я бы познакомился с этим похитителем чужих жен на воображаемых колесницах. Может даже, посоветовал бы ему — куда получше зашиться, чтобы не нашли.
— Кто он хоть такой, откуда взялся? Чей сын?
Гера взглянула недоверчиво, остро. Так, будто подумала: вдруг да я решу перевалить на кучерявого кифареда вину за измену.
— Мать — нереида, имя он не называл. А отец… он не говорит об отце. Говорит только, что тот был подлецом.
А заглянуть ему в глаза и воспользоваться своими силами ты, конечно, не могла. Богиня семьи и очагов, которая когда-то так быстро поняла, что Афина — моя дочь. Потому что и не смотрела. Потому что тебе было наплевать — кто там его мать, кто отец…
И вообще, вы там были другим заняты.
— Ладно. После пошлешь кифареду весточку с требованием носа не высовывать.
— После…?
После кары, конечно, о чем ты спрашиваешь, сестра.
— Бичевание.
Не знаю уж, кто и предложил. Предложений было много — от изгнания на край света, до извержения в Тартар… кто-то предлагал даже — выдать замуж за Таната Жестокосердного, считая это какой-то особой разновидностью жуткой участи.
Для кого это будет жуткая участь — при этом не уточнялось.
— Ну?
Голос у Геры спокоен, в нем отстраненный интерес. Стоим у разных стен темницы. Друг на друга глядеть избегаем — вовсю любуемся закатными отблесками факелов по стенам.
Я объясняю — словно о постороннем. Толкую приговор: повесить за руки и за ноги между небом и землей. Обнаженную, словно провинившуюся служанку. И подвергнуть бичеванию.
— Это хорошая кара. В назидание другим женам-изменницам, — голос богини очагов чуть заметно подчеркивает: женам. Мужей не бичуют за измены. — А после?
Какое «после» будет для меня, жена? Стоит Аресу узнать, какой каре я подверг его любимую мать…
Это мой последний день — вот, чего я добился этим решением. «После» ты будешь обсуждать уже с новым Владыкой — думаю, он позволит тебе взять нового мужа.
— Увидим.
Что же ты не спрашиваешь меня о действительно важном, сестра? О том, кто будет тебя бичевать. О том, сколько народу увидит это? О том, как долго продлится кара и дадут ли тебе послабление в виде нектара на раны?
Ты молчишь, жена-сестра. Молчишь и смотришь в себя — отрешенно. А там, у тебя в глазах — звездная ночь, и поцелуи, и песни, и шепот, и полнота жизни, которой мне никогда не видать. И я не спрашиваю — стоил ли этот десяток ночей с кифаредом Ифитом вот этого — позора, бичевания, суда…
Потому что знаю твой ответ. Вижу по твоему лицу, на котором ясно написано: шел бы ты готовить свою кару, муженек. А меня оставь хоть на немного с моими воспоминаниями. Что ты вообще тут расселся в темнице?