Волосы шевельнулись от легкого, шутливого дуновения Ананки – что, взял? Я же говорила…
– Интересно, – наконец прошептала Гестия. – На кого он будет похож?
[1] Ихор – в древнегреческой мифологии прозрачная, благоуханная кровь богов.
[2] Мнемозина – богиня памяти.
[3] Кронид (Кронион) – сын Крона
[4] Имя «Аид» восходит к древнегреческому «невидимый, незримый».
[5] «Хайре» - «радуйся». Наиболее распространенное приветствие у древних греков.
Сказание 2. О трех богах, ставках и клятве над пропастью
Между шелестом свистящим все растущих быстрых вод
Возникают нереиды, отдаленный хоровод.
Все похожи и различны, все влекут от света в тьму,
Все подвластны без различья назначенью одному.
Чуть одну из них отметишь, между ею и тобой
Дрогнет мягко и призывно сумрак ночи голубой.
И от глаз твоих исчезнет отдаленный хоровод, –
Лишь она одна предстанет на дрожащей зыби вод.
К. Бальмонт
– Так похож на него…
Она отворачивалась, чтобы не видеть знакомых черт, и рука невольно дернулась к щеке – где похож? Почему? И ведь сам уже знал – на кого, ловил на себе тревожные взгляды, и странно, что этого сходства не досталось братьям: словно сыновья другого отца.
Трое стоят перед моими глазами. Три ярких отпечатка прошлого не желают выливаться в воду воспоминаниями, не желают приближаться – остаются на обрывистом берегу:
– Я ставлю на море.
– Я ставлю на небо.
– Я…
И черные волосы развеваются на ветру, у всех нас были черные волосы (почему были?!), у всех троих – темны по-разному. Кудри младшего, тугие кольца, гордо лежали по плечам, и в них всегда блестело солнце, даже ночью его волосы ухитрялись как-то ловить свет то ли звезд, то ли луны. У Посейдона – вечно спутанная и топорщащаяся грива, откуда непременно торчал то цветок, то зеленая ветвь, которая отливала из черного почему-то синим.
Третий…
– Какой ты… волос как тьма Эреба…
Молчи, Мнемозина.
Я вижу – нас? – их. Троих на обрыве. Стройный и гибкий освободитель – осиная талия, легкость птицы в каждом жесте. Приземистый, на голову ниже, Посейдон.
Третий почему-то сутулится и кажется ниже младшего, хотя это не так…
И – невероятно, неправдоподобно разные лица. Каждый не похож на стоящего рядом.
Только один похож на…
Я закрываю глаза, чтобы не видеть лица в черной воде – и заставляю себя увидеть другое – юное, непохожее на мое.
Лицо, о котором мы все гадали – каким оно будет?
Лицо нашего общего «скоро».
Позже узнал: это был пир. Даже не пир, а просто трапеза, они с Метидой заявились к отцу гостями от какого-то из титанов – то ли от Атланта, то ли от Океана. С порога заявили, что принесли великому Крону прекрасное вино в дар – и папаша не устоял, опрокинул три кубка подряд, ничуть не озаботившись разбавить хоть чем-нибудь.
Впрочем, оно уже было разбавлено. Там плескалась желчь очередного порождения Нюкты – Ехидны, и я упустил узнать у Метиды, как младший доставал этот ингредиент. Тогда было не до знаний, теперь уже и не спросить, хотя… не все ли равно, важно – что смесь оказалась гораздо более действенной, чем все наши прыжки на стенки желудка.
После третьей чаши отец изверг нас прямо на пол своего жилища, и мы смогли познакомиться со своим освободителем лицом к лицу, увидеть свое «скоро» во плоти, сказать «радуйся» своему смыслу…
Смысл улыбался – солнце играло в его волосах и в этой улыбке, и это я тоже увидел потом, потому что, едва упав на пол, я открыл глаза, закричал и забился в агонии.
Мы находились на открытой площадке, и безжалостное солнце било сверху, палило непривычные глаза, обжигало их сквозь ладони, я ненавидел этот проклятый огонь, эти цвета, которые обрушились сразу отовсюду, многозвучье голосов и гомон птиц в недалекой роще – все отзывалось в голове молотом; воздух пронизывал насквозь копьем. Это было со всех сторон, вокруг, я не знал, что закрывать: глаза, рот или уши, и пятно тени почувствовал, как чувствовал судьбу за плечами, как чувствуют собственную жизнь: нутром. Хрипло втягивая сквозь зубы воздух, потянулся к ней, пополз по шершавым, заляпанным желчью Ехидны плитам… одно усилие, два…
Тень приняла как родного. Обняла, баюкая, мягкими ладошками пригладила обожженную кожу. Я даже осмелился смотреть сквозь ресницы: не желая слышать, я слышал, пока полз, как подался назад отец, увидев, что свободны теперь все. И вот теперь я видел…
Я видел его лицо. Он смотрел в глаза своему сбывшемуся пророчеству со злобой и страхом, и из тени, куда я сумел отползти, я различал черты, которых не помнил. Острые скулы, подбородок, сошедшиеся в единую линию брови, хищный оскал обнажил зубы, глаза свелись в опасные щели прищура – обещание, колебание, ненависть.
Взгляд длился мгновение – потом я моргнул, а отца не стало.
Не принял бой. Не вынес удара Ананки, которую так долго пытался обмануть. Сбежал, нет – отступил, чтобы обдумать, что дальше будет делать…
«Будет. Будет. Будет», – затукало сердце.
Тогда я наконец смог сощуриться и посмотреть на того, кого так испугался отец.
Сбывшееся пророчество.
Ожидание во плоти.
Оживший смысл.
Он стоял – юный и гибкий, и волосы казались сплетенными из солнечных нитей, много позже я узнал, что они черные… Он стоял, расправив плечи и попирая ногами отцовский дом, и солнце – чтоб оно сгинуло, проклятое! – играло в его улыбке, заставляя щуриться и прикрываться еще больше. Пронзительная синева хитона и белизна плаща только подчеркивала впечатление – Гелиос, который оставил колесницу и сошел на землю, захватив с собой немного света…
А нос у него был вздернутым – вызывающе смотрел в небо на прекрасном лице, грозя небесам: «Вот я вам! Приду – и узнаете!»
Это было то, что я увидел в секунду. Потом опять прикрыл усталые глаза – и все, сорвалась молния с места, мелькнули кудри из солнца да синий хитон. Оживший смысл кинулся поднимать Деметру, и звонкое: «Радуйся, красавица!» – едва не раскололо мой бедный череп напополам.
Красавица пыталась стереть с себя желчь и вино – в придачу мы все были покрыты какой-то слизью, но спасителя это, видно, не смущало, он обнял ее, пачкая хитон, и продолжил:
– Радуйся, сестра! Я Зевс, сын того труса, который сбежал. Наша мать Рея рассказывала мне, что вы томитесь в заточении, и мы с моей женой Метидой придумали, как устроить ваше возвращение.
Худощавая Метида с кисловатым, заумным выражением лица помогала подняться Гере. Посейдон встал сам и расхохотался едва ли не яростно.
– Да уж, это было катанье так катанье! – и потряс Зевса за плечи. – Радуйся, брат, я Посейдон! Как сделано-то было, как сделано! Эх-х, солнышко печет, думал, не увижу вовсе… А вот Гестия!
Гестия, во-первых, приземлилась на ноги (непостижимо, как у нее это получилось), во-вторых, почти не заляпалась ни вином, ни желчью. Она подошла к младшему брату и несколько секунд рассматривала его с мечтательной улыбкой. Потом обняла.
– Точно такой, каким я тебя представляла, – прошептала ликующе.
Я понял: рано или поздно обо мне вспомнят. И если я не найду сил подняться – мое знакомство с младшим братом состоится снизу вверх, потому что меня прибило солнцем и звуками к проклятым плитам, я лежу обнаженный и заляпанный дрянью (и хорошо, что не чувствую ее запаха, потому что воздух колет мозг своей свежестью с каждым глотком), а он…
А он уже подошел и стоит – улыбающийся, с ненавистным солнцем в волосах и улыбке, и протягивает руку.
В Тартар гордость, иначе так и останусь червем на каменных плитах.
Я протянул руку в ответ и позволил себя поднять, но из тени выходить не стал.
– Радуйся, брат, – голос в ответ на приветствие выходил со скрипом, его забивал обратно в горло острый запах чего-то непривычного (свободы? смысла?). – Я Аид.