С улиц, улочек, оставив открытыми двери хат, бросив испуганных детей, бежали жители городка Куликова на площадь возле церкви.
От солнца в небе несло жаром, словно от огненной печи.
В такой горячий день хорошо лежать у реки и слушать плеск воды. Но жители Куликова бежали. За ними вдогонку мчались дети, из широко раскрытых ртов перемешанный с грязью, слюной и слезами рвался наружу громкий плач.
Жителям Львовского предместья, чтобы попасть к месту, где стояла церковь, надо было миновать плотину и пробежать большой кусок каменной мостовой. Гостинец, серебристый от сбитых камней, обсажен густыми лохматыми вербами. По сторонам — луга, там еще буйствует нескошеная трава и розовеет аистов-цвет. Справа, упираясь в дорогу, омывая корни верб, шумит поток.
Когда передние добежали до моста — еще видели дымок военной походной кухни. Русские солдаты в светло-зеленых мундирах с интересом смотрели с берега на испуганных детей. Некоторые из солдат еще стирали свое белье, кое-кто лежал на песке, а иные с котелками обступили кухню, ожидая еды.
Тревога, подступившая к сердцу людей, отлегла, и они замедлили шаг.
Уже светил городок своими обшарпанными еврейскими хатками, узкими переулками.
Было тихо. Только тревожный скрип последних засовов в магазинах отражался жутким лязгом в ушах. Маринця была с отцом на поле, а теперь бежала за ним. Вот-вот догонит. Маленькая коса рассыпалась горстью солнечных лучей на шее.
Ее длинная пестрая юбка от быстрых движений сухощавого тела смешно пританцовывала, поднимая вокруг пыль. Бежала и всхлипывала: «Тату! тату!» — но никто не обращал на нее внимания: таких детей, бежавших за взрослыми, было много.
На миг остановилась, перевела дух, потом побежала быстрее и схватила отцову руку.
Когда Проць обернулся, Маринця увидела в его глазах суровость, страх и надежду.
— Тато! — Маринця сжала его руку. — Тато! Люди говорят, что возвращается война и Австрия будет всех резать!
Возле церкви было уже полно людей. Посредине стоял поп, который пришел с русским войском и начал было обращать униатов в православных. Большинство людей в местечке стали православными и мечтали о богатой России, где всем людям хватает и земли и хлеба.
Рыжие, клочковатые волосы попа свисали на шее, заплетенные в маленькую косичку, которую, похоже, никогда не расчесывали.
Вокруг попа стояли люди.
Вот Петро Даниляк. У него есть хатенка, шестеро детей и ни клочка поля. Он тоже мечтает о России.
Павло Сметана испуганно прислушивается к тревожным поповским словам, от которых на сердце каплет боль. Он богатый и очень тужит по своим полям и лугам, которые должен оставить, потому что москвофил и, если вернутся австрийцы, его возьмут под арест.
И много толпится вокруг попа людей испуганных, встревоженных и освещенных надеждой.
Ветер теребит рыжие волосы попа, колеблет листву на церковных липах. Поп вылущивает из беззубого рта слова, как гнилые орехи:
— Воля вседержителя, всемогущего нашего императора, приказать войскам возвращаться в Россию. Наш злейший враг немец и австрияк идет. Скоро он будет здесь!
Крик стоит среди людей. Голосят женщины, а за ними дети.
Трепет, как осенняя изморось, отражается в глазах мужчин.
— Тато! Возвращается война, — Маринця ловит руку отца, как последнюю защиту, и заливается громким плачем.
— Идите в Россию! Царь добрый вас приютит. У нас много хлеба и земли!
Глаза Проця искрятся, и он обращается злобно к Маринце:
— Перестань! Чего ревешь?
Земля! Хлеб! В его мечтах — желанный далекий край.
К толпе летит Проциха. Ее причитания слышны издалека, как тоскливое завывание, и люди стихают. Проциха бежит, запыхавшись, к людям, выпирая вперед свой большой живот.
— Ой, людоньки! Что же мы будем делать? Да как же нам свою землю покинуть?
Проциха протискивается между людьми, губы у нее бледные, с них каплет слюна и стекает по сорочке на большой живот. Люди расступаются, молчат, и даже Маринця затихает от маминого плача. А Проциха уже рыдает тяжко, громко, и оттого еще тяжелее тишина среди людей, словно все они сложили все свои беды в единый стон Процихи.
— Людоньки, милые, увидимся ли мы с вами в тех мирах, что стелются перед нами великой дорогой?
— Идите! Спешите! — Голос прорезывает тишь, как лезвие, и все бросаются бежать, Только евреи то тут, то там пристывают глазами к щелям между ставнями. Они не собираются бежать.
Возле реки солдаты уже наготове. Это снимается с места последняя походная кухня. Вылитое тесто течет белыми ручьями в реку, а худые голодные псы вылизывают.