А еще на завалинке Маринциной хаты грустно мяукал кот Гриць и загадочно таращился, свесив кудлатую голову через забор, Меме.
Тоска стиснула сердце Маринци, она вернулась и взяла с завалинки на руки кота Гриця.
Дороги, казалось, плыли от движения пыли, ног, колес, человеческих тел. По краям ржи звездочками расцвела картошка, а в вышине — янтарное солнце.
Ехали фуры, нагруженные узлами и детьми, с наспех сделанными навесами, будками, как у цыган. За возами шли кое-где привязанные коровы с бархатно-грустными глазами, в которых отражались рожь и дорога.
Это ехали богатые. Некоторые из них гнали овец, свиней. Скотина кричала, свиньи путались в привязи, рвались в рожь.
За дорожных пастухов здесь были больше старики и мелюзга — все лишние рты.
Дед Сметана гнал четверых свиней. На возу сидела молодая невестка с детьми, а Павло Сметана погонял.
Вдруг свиньи рванулись, и старик упал. Но веревки держал крепко, и свиньи поволокли по земле сухонькое тело.
— Не хватало мне хлопот, придется еще со стариком морочиться, — злобно говорил Павло. — Я вам говорил, тату, не рыпайтесь из дому, с вами бы ничего и не сталось. Берегли бы скотину, хату. Так нет же, и вам захотелось в Россию.
Дед выпутался из веревок и погонял дальше. Стегал тонкой лозинкой по спинам свиней.
Но одна уперлась, оскалив зубы, кричала и никак не хотела идти.
— Ну, если придется мне бросать в дороге скотину, то уже не иначе, как с вами! — и Павло злобно посмотрел на отца.
Пот, смешанный с седой пылью, стекал с лица, ветер срывал шляпу, пылила дорога, фура наезжала на фуру, нога наступала на ногу.
За фурами с узлами на плечах шла беднота. Каждый — и большой и маленький — что-то нес на плечах и в руках.
Петро Даниляк кроме большого узла с пожитками нес еще на руках маленького Ксеня. Нес и забавлял:
— Вон какая красивая травка! — а Ксень все куксился и просился на травку.
Старшие дети бежали с узелками, как щенята, и пыль серыми полосами запеклась на углах губ и глаз. Сначала, как только вышли за город, даже развеселились — потому что бросили дом, а просторы вокруг такие богатые и пригожие, столько везде света, дорог, травы и солнца.
Бежали наперегонки, топая босыми ногами, а Петру Даниляку от этой детской радости делалось не по себе. И чтобы хоть немного развеять тоску, говорил Ксеню:
— Смотри, смотри, как Пазя побежала с узелочком.
— И я хочу! — бормотал мальчик.
— Э-э, да ты же малыш! Был бы побольше, и отцу было бы легче.
Но Ксень плакал. Тогда Петро говорил:
— А Ксень хочет, чтобы у него был садик, молочко? Хочет?
— Хочу! — говорил Ксень. — Дайте молока.
— Э-э, это молоко еще у коровок. А они еще пасутся далеко-далеко! — и показывал рукою вдаль, где были только поле, небо и пыль от дорог.
Зеленела трава сквозь туман. Солнце катилось к земле, как большой огненный шар. И враз будто кто-то столкнул его в пропасть. Только и остались на небе красные дороги, по которым он катился.
Беженцы спешили, чтобы до ночи отойти как можно дальше. А если кто-нибудь оглядывался — видел: на западе клубились пламенеющие тучи.
— Ой, не от солнца те пятна, то война палит села! Или Мервичи или Куликов горит.
Бежали и оглядывались, и у каждого сердце делалось как губка, откуда красными каплями стекала кровавая тоска. Тянула их к покинутым хаткам, к старым мамам и худым дедам, что остались стеречь добро.
Шел Проць с Маринцей, а Проциха с меньшими детьми где-то была впереди. Кто-то смилостивился и взял детей на воз — ноги у них разболелись, никак не могли идти.
Проць с большим узлом на плечах еле волочил ноги и все оглядывался — идет ли Маринця.
— Я же говорил тебе, оставь кота. И тебе легче будет, и кот не будет так мучиться.
Но Маринця ни за что не хотела бросить Гриця. Еле двигала ногами, они набрякли и стали как палки. А в руках крепко держала кота и платочек с землей.
И казалось, что это прижимается к груди их хата, вокруг которой цветет огородная зелень, вьются расшитые травой тропки, светят золотом подсолнухи.
Проць ускорил шаг, он отставал.
— Пойдем быстрее! — сказал Маринце. — Видишь, как далеко отъехали наши. Еще маму потеряем!
И еще прибавил шагу. А когда оглянулся, увидел, что Маринця сидит на дороге.
— Э, да ты хочешь здесь остаться или еще что, а я тут стереги тебя! Вставай, говорю! — но Маринця сидела на месте. Земля будто приросла к ее ногам.
— Вылитая мать. Упрямая, как порося! Что тебе — плохо?
— Ноги болят!
— Ну, детка, с этим ничего не поделаешь. Еще немножко пойдем, да и остановимся где-нибудь в деревне отдохнуть. Встань, я же не могу взять тебя на руки. Видишь, горб себе почти переломил этим узлом.