— А вы убивали австрийских жолнеров?
Двое верховых ехали впереди, а тот, который вез ее, отстал.
Маринце сделалось страшно.
— А что, может, брат у тебя на войне?
Маринця не отвечала. А верховой продолжал:
— На войне не разбираешь, кто перед тобой. Царь приказывает — иди вперед и убивай. Да ваш цисарь не лучше. Но есть, девочка, есть такие люди, которые победят царей и сделают так, чтобы не было на земле войн. И все люди будут жить в согласии.
У Маринци отлегло от сердца. Почувствовала, что этот солдат не сделает ей ничего плохого.
Лес редел.
Уже вверху синели прогалины неба, а впереди пробивались золотые окна поспевшей ржи.
И то, что лес кончился, тоже отгоняло страх. И опять верховой напомнил ей того молодого жолнера, который с великой своей печалью пошел на войну.
— Вуечку, — спросила уже смелее Маринця у русского солдата, — а где же они, те люди, которые силу имеют бороть царей, которые могут сделать так, чтоб не было войн на свете?
— Они есть, девочка, — ответил ласково солдат. — А из них самый сильный — Ленин. Есть такой русский человек, запомни.
Услышав это, Маринця подумала, что не зря ее тато и дед тянули руку за Россию. И она, взглянув в лицо всадника, похвалилась:
— Мой тато и дед были за Россию. И я тоже.
— Вот мы с тобой проехали границу. Теперь ехали полем.
— Это уже Украина. Волынская губерния, — сказал верховой и задумался. А Маринця спросила:
— А где Россия? Мой тато, наверно, в Россию пошли.
— Это Украина и Россия. Украина и Россия.
Они перепутались в голове Маринци, как лес и поле, как небо и облака.
Следила за губами верхового. А оттуда вылетали слова про Киев, про горы, что отражаются в глубоких водах Днепра, про степи, где травы буйные, курганы высокие.
Ветер-шутник теребил ее волосы, бросал их ей в рот, в глаза, и она то и дело отмахивалась рукой.
Маринця слушала и слушала, и очень ей хотелось спросить у верхового про того русского человека, который самый сильный даже среди тех, кто борет царей. Какой же он из себя, где живет, что ест, что пьет. Он, наверно, из таких людей, что когда-то в старину могли побороть и Смока. И голос бабы Оксены будто близко-близко зазвучал возле нее. И все вокруг было похоже на сказку. И то, что произошло с нею, и то, что сейчас едет на коне с русским всадником, который рассказал ей столько интересного. Но больше расспрашивать о том необыкновенном человеке Маринця не отважилась.
XV. А БЕЖЕНЦЫ ЕХАЛИ ДАЛЬШЕ
Возы, у кого они были, словно бы храпели в глубоких лесных выбоинах, выхлюпывали колесами черную харкотину грязи в густых полесских лесах, ударялись темными ночами о стволы сосен, ища дороги, путались в густых кустарниках.
Воз, на котором ехала Ганка с детьми, отбился от своих.
Безглазая ночь повисла черными полотнищами вокруг деревьев, простелилась тягучей грязью по дорогам, свистела, кричала и плакала.
И монотонно шелестел дождь.
— Бабо, бабо, что будет с нами?
Человек, который погонял, обернулся:
— А куда я должен вас везти? До села, до города или как?
— Да разве мы знаем? Везите куда хотите. Только бы из этого леса, из этой темноты, что душу чернотой укрывает и смотрит, как смерть. Да человек, когда попадает в такую заваруху, как мы, смерти уже не боится. Только пусть сразу берет, а не так: подходит и отходит, словно насмехается.
На возу, завернутые в тряпье, мокрые, залитые грязью, засыпанные мокрыми ветками, сидели Ганка с детьми и старуха беженка, приставшая в пути. Дети притихли — черная лесная глубина, казалось, протянула к ним свои мохнатые руки, раскрывала глаза-ямы, из которых выглядывал страх. Дрожали и оглядывались — не тянутся ли руки, чтобы схватить их? Не вытягивает ли своего жала Смок, повисший на деревьях?
— Бабо, бабо, не плачьте, не тревожьте меня, у меня дети! — Ганка прижала Юльку к груди.
Старуха разминулась в дороге со своими сыновьями, дочерьми и невестками.
— Выедем из лесу — встретимся. А теперь спасибо, что люди добрые нашлись и везут нас, что давали нам поесть в дороге, да еще и слова красные нам говорили.
— Я сынам говорю: «Вы бабу оставьте, пусть хату стережет, пусть с землей говорит, чтоб не убивалась по своим людям, потому как чужие не будут с нею так разговаривать. Оставьте, чтобы там, где землю пулей изрыли, баба ходила и засыпала ямы». А они мне: «Мамо!» Пообпадали вокруг меня сыны и невестки, как малые дети: «Мамо, идите с нами, чтобы сердце наше не рвалось надвое, чтобы чужая земля веселее с нами говорила. А если худо вам будет, то понесем все по очереди. Только идите с нами». А я им: «Останьтесь, не идите, это ничего, что Австрия возвращается, ведь и там, наверное, есть люди с сердцем. Это царское войско нарочно пугает, что мадьяры всех нас хотят вырезать». — «Идите, идите, ведь все люди бегут, так, наверно, знают, от чего». Сами даже платок завязали на голове, и я пошла. А как ноги начали болеть, где-то там за Бузьком, когда отдыхали около села, то мои невестки и сыны говорят: «Пойдем, мамо, достанем вам чего-нибудь поужинать. А вы прилягте и поспите, чтоб ноги немножко отдохнули, потому как дороги большие и идти нам еще долго». И ушли!