— Присудили полевым судом к смерти, будто за то, что людей против войны подбивал.
«Верхового, наверно, верхового расстреляли», — толкнулась мысль в голове Маринци.
— Такая наша жизнь. Хоть бы тело где-нибудь найти, — убивалась Килина.
Все горько вздохнули и молча взялись опять за свою работу. Только Маринця сидела бледная и не двигалась. Глаза, как две замерзшие капли, смотрели стеклянно и мертво. Там отражалась рыдающая, сгорбленная Килина.
Вот и она уже перестала всхлипывать и принялась опять вытирать посуду, а Маринця сидела все так же.
На кухне залегла тишина. Шорох картошки, моркови, гороха, который чистили, будто подчеркивал ее.
И тут Маринця словно вырвалась из своей окаменелости, зарыдала.
— Что тебе? — спрашивали испуганно люди.
— Верховой!.. Верховой!.. — И Маринця с рыданиями выбежала из кухни.
XVIII. ИМЕНИНЫ МАТУШКИ ЕФРОНИИ
Гости сидят за столом. Собрались все.
Маринця время от времени вбегает в столовую, играет с директорской собакой Вулканом. Этот пес напоминает Маринце ее дом и соседскую собаку Найдика.
На ней новое белое платье, обшитое шелковыми ленточками.
Такое платье Маринця дома видела только на дочери помещика. Волосы подрезаны под польку, посредине — хохолок, перевязанный широкой голубой лентой. Может, в другое время это и было бы для нее радостью, но сегодня Маринця хотела быть в своем платке, в широкой юбке с перехватом. Она не может забыть, что ее верхового — солдата-кавалериста, — наверно, расстреляли, что мамы и всех родных ее нет.
Где они?
Маринця бегала утром потихоньку от попадьи на выгон, посмотреть, нет ли ее земляков.
Но выгон был пуст, никаких беженских фур там сегодня не было. Когда Маринця вернулась в свой новый дом, ее уже ждал парикмахер, чтобы обрезать ей косы. Маринця долго плакала и не давалась, но попадья и вся челядь ее уговорили. Косы обрезали и бросили в огонь. А потом вымыли, надели белое платье, а на ноги сандалии.
Играя, Вулкан тянул ее за подол.
— Муся, Муся, осторожно, порвет! — говорила попадья, обнимаясь с директором.
Батюшка, уже совсем пьяный, с маслянистыми глазами, наливал вина в рюмку, угощал свою соседку, молоденькую панночку, директорову дочь.
— Ну еще одну. Един-ствен-ную, — склонялся низко, заглядывал в глаза и улыбался.
— Единственную! — уже держал ее руку в своей, гладил, подносил к распухшим от вина губам и целовал.
— Гав, гав, гав! — Вулкан в восторге тащил за юбку.
Маринця бежала, хотела вырваться, и это еще больше раззадоривало пса.
— Муся, Муся, что я тебе говорила! Иди, сядь здесь, пусть гости посмотрят на мою дочь. — Попадья придвинула стул и велела Маринце сесть.
Муся. Так звали теперь Маринцю. Это имя ей вовсе не нравилось. Сидела с гостями и смотрела на стол. Ах, сколько здесь еды! Переводила взгляд то на жареного поросенка, что лежал на блюде, обложенный зеленью, то на пирожки и коржики, но ей ничего не хотелось есть.
Отец Василий, проглотив рюмку водки, уже разрезал поросенка надвое. Положил на тарелку себе, своей соседке, налил еще по рюмке, поднялся и, пьяно покачиваясь, сказал:
— За нашего святого государя. За единую Русь с Галицией!
— За наших героев офицеров, за сереньких солдат, которые так любят свою Россию! — воскликнул сладенько директор и чокнулся рюмкой с матушкой.
— А я, я пью за наших сестер милосердия! — сказала матушка и тяжело шлепнулась в свое кресло.
— За сестер? — подмигнул лукаво городской голова и добавил: — А я пью просто за войну. Потому, потому, потому… — Он ударил себя по карману, раскрыл рот, как черное гнилое дупло, шепнул что-то хитро батюшке и опорожнил рюмку.
Если бы он был трезвым, такое сказать побоялся бы.
— Оно конечно, один раз на свете живешь!
Батюшка в ответ только довольно усмехнулся. Потом, взглянув сладенько на панночку, сказал:
— Вы видели мою дочь? Красавица. — Теперь все внимание гостей перешло на Маринцю. Она уже успела выйти из-за стола и сидела в стороне на маленькой табуретке. Давно уже хотела уйти, но матушка говорила, что сегодня надо быть с родителями.
Маринця никогда не думала, что паны пьют и могут быть пьяными. Кто угодно, но не пан-отец. И, глядя на его бороду, по которой текла слюна, смешанная с вином и водкой, Маринця чувствовала тошноту.
— Муся, иди-ка к папе на руки! Пусть гости посмотрят, какая у меня красивая дочка.
Пан-отец уже расставил руки и, покачиваясь на стуле, причмокивал Маринце, как малому дитяти: