— Чего это вам такое взбрело? — насторожился Штирлиц.
— Нет, это совершенно точно: мне это по секрету сказал сам Кальтенбруннер, он совершенно взбеленился после того, как пропал фау.
Фау искали несколько дней, опросили всех, кто мог хоть что-нибудь знать о его местонахождении. Заходили и к Штирлицу, но тот сделал вид, что ничего не понимает в реактивных снарядах, даже спросил, какой этот фау из себя. Расспрашивавший офицер гестапо осмотрелся и ответил, что вешалка в кабинете Штирлица была бы точь в точь похожа на исчезнувший фау, если с нее снять фуражку.
Когда гестаповцы ушли, Штирлиц вздохнул с облегчением: он был на грани провала: если бы не фуражка, которую он незадолго до этого повесил на фау, никому бы не пришло в голову, что это — вешалка.
На следующий день он переслал фау в Центр с дипломатической почтой через Турцию и был уверен, что про него скоро все забудут.
— И из-за такого пустяка Кальтенбруннер вообразил, что у нас работает русский шпион?
— Дело, конечно, не в этом. О настоящей причине Кальтенбруннер предпочитает не говорить, но все и так знают, что на днях из его сейфа кто-то спер две бутылки его любимого коньяка, а на такое свинство способен только один человек. Понятно, о ком я говорю?
— Нет, — поспешно ответил Штирлиц, — кто же это?
— Русский шпион, — ответил Шелленберг, выдержав многозначительную паузу.
«Коньяк-то — дрянь, — подумал Штирлиц. — Как бы сменить тему? Анекдот ему рассказать, что ли?»
— Хотите анекдот?
— Про фюрера? — оживился Шелленберг.
— Разве я похож на врага нации? — слицемерил Штирлиц. Он не мог припомнить ни одного анекдота, но он не был бы советским разведчиком, если не сумел бы сам сочинить анекдот:
— Приходит к Борману жена Геббельса… — начал он.
— Кстати, — перебил его Шелленберг, — знаете, за что я приказал расстрелять своего шестого за этот год секретаря?
— Опять из-за какой-нибудь тайны?
— Ну да! Он каким-то непостижимым образом узнал от меня одну тайну, только не спрашивайте какую.
— Да я и не спрашиваю.
— И правильно, ведь я должен убрать каждого, кто случайно от меня узнает о переговорах, которые мы с Гиммлером собираемся вести в Берне с американцами.
Если бы он убирал всех, кому выбалтывал служебные тайны, то вскоре в РСХА остался бы в живых разве что ночной сторож, глухой как тетерев.
— Вы отличный собеседник, Штирлиц, — сказал Шелленберг, когда за окном стемнело, и настала пора уходить, — всегда дослушиваете до конца. Жаль расставаться. А хотите на прощание анекдот, я его совсем недавно слышал? Приходит к Борману жена Геббельса… Черт, как же там дальше? Забыл.
Шелленберг удивительно ловко умел выдавать мысли подчиненных за свои собственные, при этом даже не краснея, но вот допридумывать чужие анекдоты он не умел.
«Его погубит любопытство,» — сказал однажды о Гиммлере Рем, но раньше любопытство Гиммлера погубило самого Рема: однажды рейхсфюрер повесил на двери своего кабинета фотографию Рема в весьма интимной обстановке с надписью «Не проходите мимо!»
Впрочем, сюжет фотографии был настолько интересен, что мимо и так никто не проходил. Когда Рем узнал об этом, Гиммлеру пришлось на несколько дней уйти в подполье, так как шеф штурмовиков был страшен в гневе и чтобы его пророчество не сбылось, пришлось его прикончить. После этого Гиммлер стал осторожней: свою коллекцию компроматов он больше не показывал никому, кроме Шелленберга.
Однажды, после очередного совещания в ставке, фюрер велел Гиммлеру задержаться. «Что за грязные слухи распространяет этот ваш Шелленберг о выдающихся деятелях партии?»
Гиммлер привык понимать его с полуслова. Через час на столе у фюрера оказались с любовью собранные рейхсфюрером СС досье на Бормана, Геббельса и Геринга, в которых было документально подтверждено все то, о чем простодушный Шелленберг болтал на каждом углу. В тот день Гиммлер допоздна засиделся у фюрера, взахлеб рассказывая о своей коллекции. После этого ни Борман, ни Геббельс, ни Геринг с ним не здоровались, а Шелленбергу на следующий день устроили темную в министерстве пропаганды, что, впрочем, его ничему не научило.
С тех пор Гиммлер зачастил к фюреру. Они запирались на всю ночь и сплетничали о своих боевых товарищах, перебирая фотографии интимнейшего характера, слушая невнятные магнитофонные записи и мерзко хихикая.