Обольского драгунского полка капитан Петруцкий Иван Дмитриевич возлежал на шкурах и разговаривал с женой Марфой. Зная, что она всё равно не поймёт, говорил о сокровенном — как на духу. Женщина водила гребнем по его волосам и что-то лепетала в ответ — по-своему. От этого лепета боль и тяжесть на душе слуги государева постепенно рассасывались: верилось ему, что всё содеянное не напрасно, что всё получится. Проблем было много — новых и старых, — но он вновь и вновь говорил о таучинах, об их природной подлости и склонности к разбою. Ты, дескать, сама таучинка, так проясни, зачем эти черти нужны на белом свете? Вот завтра-послезавтра нагоним разбойников и...
И вдруг женская рука с гребнем замерла, пальцы перестали быть мягкими и исцеляющими:
— Нет, Иваня, нет!
— Что нет?
— Это — Кирь.
— Какой ещё кирь-мегирь? Таучины, говорю, житья не дают!
— Таучины нет. Олень стадо гнать Кирь.
— Да что за Кирь?!
— Кирь — большой таучин воин. Он русский убивать много. Кирь — мой муж.
— Что-о?!
— Кирь всех убивать, — улыбнулась Марфа. — Русский бояться он надо! Ходить обратно острог надо, Иваня!
— Ты что говоришь?! — Иван Дмитриевич вскочил и чуть не влепил жене пощёчину. — За таучинским тойоном была?!
Движение его руки не укрылось от глаз женщины. Она снисходительно улыбнулась:
— Кирь баба бить никогда нет. Казак служилый много бить — да. Кирь — большой воин!
Эта капля переполнила чашу офицерского терпения.
— Ах ты тварь, — захлебнулся яростью капитан. — Да я твоего Киря... На яйцах подвешу и собственные кишки жрать заставлю!!
— Говорить много легко, — как-то неласково, по-чужому улыбнулась Марфа. — Таучин воин бить трудно.
— A-а, муженька вспомнила?! — вне себя зарычал капитан. — Я те уд его подарю — вместе с яйцами! Куда сапоги дела?! У-у, стерва... Сговорились все!!
Час спустя отборная казачья «сотня» в составе сорока двух человек и полторы сотни мавчувенов отделились от основных сил и налегке двинулись вперёд. Капитанская жена Марфа не махала им вслед платочком — просто задумчиво смотрела, пока последняя упряжка не скрылась за холмом.
— Ваше благородие, погодить бы надо! — сотник знал, что сильно рискует, но был твёрд. — Погодить надо, покеда основной народ доберётся.
— Заткнись, дурак! Расставляй людей!
— Слушаюсь! Тока... Погодить надо! Больно много их. И на бугре, опять же, встали!
— Вот и радуйся, дур-рак! Всех разом тут и приберём! Не ровен час разбегутся по тундре — лови их потом. Да за мавчувенами присматривай — подлый они народец, ох подлый!
Один из представителей этого подлого народца пристал к несчастному сотнику, как банный лист, и всё повторял:
— Таучин плохо, таучин много. Тучин Ньхутьяга воевать нет. Таучин Ньхутьяга нет! — и так далее.
В конце концов служилый послал союзника на три буквы. Это выражение знали все иноземцы — для них оно означало, что сейчас будут бить и нужно немедленно увеличить дистанцию.
Казакам пришлось-таки пустить в ход кулаки — мавчувены никак не хотели распрягать своих оленей и составлять нарты в круг. Словами и жестами они пытались объяснить, что оставаться без транспорта никак нельзя, потому что... Потому что там — Ньхутьяга.
Всю эту бестолковую суету Петруцкий видел. Он чувствовал, что неправ, и от этого ярился ещё больше. Он только теперь начал осознавать, кем успела стать для него эта туземка, эта Марфа. Её слова о каком-то Кире, который (в отличие от него!) «большой» воин, прямо-таки ранили сердце. Впрочем, вполне возможно, что на азиатском лице своей подруги Иван Дмитриевич узнавал улыбку совсем другой женщины. Той, которая когда-то была ему дороже жизни, той, которая сказала «нет», узнав, что он, по сути дела, струсил...
Как и положено командиру, руководить сражением он решил из тыла — взобравшись на баррикаду из нарт. Всё поле боя отсюда было хорошо видно. Иван Дмитриевич подивился малочисленности таучинов — до чего ж обнаглели, мерзавцы! Но настоящее удивление — почти шок — он испытал, когда перед первым залпом противник исчез — с какими-то криками иноземцы полегли на снег. Приём был сугубо дикарский, поскольку капитан и помыслить не мог, чтоб так могли действовать нормальные солдаты.