Твоя злоба на мёртвого друга смешна! Посмотри внутрь себя, и ты увидишь, что там нет веры в его предательство. Кирь просто не способен на обман, на предательство! И ты знаешь это! Знаешь, но тебе нужен виновник беды, нужен тот, с кем можно легко сквитаться и опять стать самим собой — прежним!»
Чаяк зажмурился изо всех сил, и лицо демона исчезло. Вместо него возникла картина, виденная им недавно. Из-за поворота берега в заснеженную долину вползает русское войско. Толстая чёрная змея на белом фоне. Таучин, конечно, никогда не видел змей и не знал, что это такое — срабатывала бессознательная память первобытных, а может, и дочеловеческих предков. В этой памяти на такое вот ползущее существо лишь одна реакция — страх и отвращение. А существо приближалось, оно выпускало отростки во все стороны. Всё, до чего они дотягивались, мертвело, переставало быть самим собой. На своём веку Чаяк пережил немало: он видел, как по открытой тундре надвигается снеговая стена бурана, знал, как вспучивается под ногами морской лёд, поднимал лицо кверху, чтобы увидеть гребень волны, встающей над байдарой. Здесь было нечто другое...
Ползущее существо делало мир другим — лишало красок, запахов, звуков и вообще смысла. Безошибочно чувствовалось, что изменения эти необратимы — начавшее протухать мясо уже никогда не станет свежим. Всё, что попадало под влияние этого невиданного и чуждого здесь существа, не погибало, а начинало жить какой-то другой — ненастоящей — жизнью. И само уже ползло, тянулось к большой толстой змее. Чаяка тоже потянуло — там была сила, которая защитит, которая избавит от необходимости самому быть сильным. «Только согласись, подчинись, откажись от себя, полюби хлыст, которым тебя погоняют! Ну же, Чаяк, ведь ты ничего не потеряешь, поскольку ничего больше у тебя нет — всё у тебя отняли!
Давай-давай! — подначивал Ньхутьяга. — Ты же хитрый, ты легко станешь их другом, тебе дадут вкусную еду и питьё! Таучины будут тебе завидовать! Давай-давай, Чаяк! Может быть, русские смогут защитить тебя даже от меня? Нет, прогнать насовсем демона мести нельзя, но ко мне можно привыкнуть, как привыкают к мозоли на пятке. Не хочешь? Не хочешь, да?! Но иначе...
Подумай и ужаснись, Чаяк! — кривлялся Ньхутьяга. — Ведь твой враг — не тот белобрысый парень, который... И не его злобный напарник, которого... Твой враг — даже не главный русский начальник! Ты понимаешь это?!»
— Да! — сказал воин вслух. — Они враги все. И каждый. И всё, что начало гнить от их прикосновения!
«Тогда ты мой», — оскалился демон.
А Чаяк ослеп. Но тут же и прозрел. Его глаза остались на месте, не изменили ни формы, ни цвета. Только теперь ими смотрел Ньхутьяга — безжалостный демон мести.
Он не только смотрел, но и дышал и чувствовал вместо Чаяка. Желания демона, его потребности стали потребностями человека. Главную из них описать трудно: слово «жажда» лишь приблизительно передаёт это состояние. Она — эта «жажда» — была всеобъемлюща и бездонна, она создавала фон, на котором нестерпимо резко выделялось другое чувство — одиночество. От него нужно было избавиться — как можно скорее.
Чаяк бродил по стойбищу от шатра к шатру. Он подходил к мужчинам и заглядывал им в глаза. Кто-то шарахался от него, кто-то начинал говорить какие-то слова — Чаяк не слышал их. Он видел и понимал лишь одно: не то, не то, не то... Он обошёл всех, а потом раскопал сугроб, достал и надел свою роскошную тёплую кухлянку, привесил на пояс большой нож, вытянул из снега своё копьё. Наверное, для него здесь нашлись бы и нарта, и олени, но он ушёл пешком — по накатанному санному следу. Оставшимся он не сказал ни слова, не помахал рукой. Даже не оглянулся.
Сутки спустя демон привёл Чаяка в другое стойбище. Здесь тоже побывали русские, и жители принесли клятву верности их царю. Хозяина «переднего» шатра пришельцы забрали с собой и сказали, что убьют его, если клятва будет нарушена.
Несколько человек вышли навстречу гостю и стали о чём-то спрашивать. Чаяк глянул на них, и люди умолкли. Они откинули входной клапан, и гость вошёл внутрь шатра. Он сел и сидел, пока не принесли еду. В холодную часть жилища набилось очень много людей, но никто не разделил трапезу с гостем — все молча смотрели, как он ест. Потом Чаяк залез в полог и уснул — один.
Проспав несколько часов, он вылез наружу и занялся уже знакомым делом — ходил по стойбищу и заглядывал в глаза мужчинам — не то, не то, не то...
Какая-то женщина — кажется, молодая — набежала, схватила за рукав, стала говорить, кричать, плакать. Ей очень хотелось, чтобы Чаяк ушёл, чтобы его здесь не было. Он стряхнул её руки и продолжил обход.