— Оне, кажись, все тута. Делить давай!
— Поделим, не ссы. Две доли, как сговорились — тебе половина, и нам стока ж.
— Э, Мефодий, нас же трое! — запротестовал промышленник.
— Знать не знаю! — отрезал служилый. — С тобой одним сговаривались! Этих ты сам взял — вот и делись!
— Не по правде это! Бога побойся, Мефодий! Иль на тебе креста нет?! Давай на четыре доли!
— Что-о-о?!
— Ну, на пять... — Гаврила, кажется, оробел от собственной наглости. — Нам по доле и вам — по одной... Коли не так, оне ж меня со свету сживут! А у меня изба целовальнику заложена... Детишки мал-мала...
— Да-а, — покачал головой Мефодий. — Мало, видать, тебя артельщики били. Да совесть-таки отбили — если была, конешно.
— Давай на пять, а?
— Ты вот чо, Гаврила... — Мефодий совсем понизил голос. — Ты вот чо: делиться с подельниками не желаешь, да? Не делись!
— Да как же?!.
— А вот так! — Мефодий подал промышленнику нож — рукояткой вперёд. Тот потянулся было взять, но оробел и опустил руку. Служилый его подбодрил: — Бери, не бойся — десять чёрных всего!
Кирилл смотрел и слушал всё это в каком-то душевном ступоре. Было совершенно ясно, почему данный разговор происходит в его присутствии — Мефодию нужен независимый свидетель для Кузьмы. «Зачем он даёт ему нож? У Гаврилы свой висит на поясе... Да, висит, но это — нож „промышленный”! У охотников он является вторым по сакральности предметом после нательного креста. С ним связано множество обрядов „охотничьей магии” и, соответственно, табу. Промысловый нож нельзя украсть или отобрать насильно у кого-то, им нельзя резать „дрожжевой” хлеб, его нельзя мыть — только протирать, а ещё... А ещё его нельзя пачкать человеческой кровью — даже своей собственной. Гавриле предлагают чужой нож, которым можно всё...»
— Креста на тебе нет... — оторопело пробормотал Гаврила. Он как-то воровато глянул по сторонам, утёр нос рукавом и вдруг твёрдо сказал:
— Пять!
— Ну, как знаешь, — пожал плечами Мефодий и как бы собрался убрать товар с глаз долой. — Делись с подельниками, коли такой добрый! Восемь...
— Погодь, Мефодий, погодь! Нельзя ж так — не по-хрестьянски... Ну, эта... Шесть и... И лису дам!
— Сиводушку?
— Ну...
— Семь и сиводушка — по рукам?
— Эх-ма, давай!
Нож исчез в рукаве промышленника. Мефодий вздохнул, почесался и дал совет:
— Не медли — раньше согрешишь, раньше и отмаливать начнёшь.
— Знамо дело... — побормотал Гаврила. — Чо тянуть-та.
Он повернулся и двинулся к гружёной нарте, возле которой его подельники наблюдали за очередным пересчётом добычи.
— Слышь, Илюха, — обратился он к одному из них, — ты почто мою постелю на снег кинул? Коли снял, так поклади обратно!
— Ничо ей не содеется, — буркнул Илья, но тем не менее нагнулся, чтобы поднять лежащий рядом тюк.
Движение тусклой полоски металла было коротким и точным — сверху вниз наискосок.
— Бля-я... — прохрипел промышленник и, как был, согнувшись, повалился на снег. — Су-ука-а...
Следующую сцену можно было бы назвать немой, если бы не хрипы и бульканье умирающего.
Впрочем, длилось всё это очень недолго — тело дёрнулось в последний раз и застыло. Кузьма и Мефодий синхронно перекрестились — судя по всему, машинально. Гаврила застыл с окровавленным ножом в руке. Второй промышленник неотрывно смотрел на труп и вдруг шагнул к нему, упал на колени:
— Илюха! Брательник!! Илюха... Чо ты... Чо ты... Чо оне с то...
— A-а, бля!! — в каком-то экстазе взревел Гаврила и взмахнул рукой с ножом.
Он тут же отпрыгнул назад, бросил в снег оружие и принялся быстро-быстро креститься — той же самой рукой:
— Господи... Свят... Прости и помилуй мя... Да святится имя... Гос-споди!..
Кузьма ещё раз перекрестился, как-то оценивающе посмотрел на трупы, потом на убийцу, сморкнулся, зажав ноздрю пальцем, и стал рыться в барахле, лежащем на нарте. Довольно быстро он вытянул оттуда длинный предмет, в котором легко было узнать мавчувенский колчан. Из него торчали оперённые древки трёх стрел.
— Эка, — озадачился бывший кат. — И куды подевали? Всего три и осталось!
Две стрелы он вытащил и подошёл с ними к Гавриле:
— Прими-ка, да пометь убиенных. Молиться апосля будешь!
Несколько секунд убийца непонимающе смотрел на служилого, потом что-то сообразил и взял стрелы. Проткнуть одежду, кожу и мясо оказалось непросто — древко проскальзывало в ладони. Поэтому второму покойнику стрелу он воткнул в шею. Сделав дело, он повернулся к Кузьме и встал, отрешённо глядя куда-то в пространство.
— Ладно справил! — одобрил бывший кат. Он продолжал говорить, размахивая оставшейся стрелой как указкой: — Оно, конечно, видать, что уж мёртвых кололи, ну да ничо: коли найдут, поди уж и не разобрать будет. Зверушки-та набегут, солнышко-та пригреет... Вон он — глаз-то Божий — зрит на нас!