Тяжелая лира несет на себе явственный отпечаток атмосферы тогдашнего Петрограда. В стихах Ходасевича появляется неожиданная незавершенность — «зловещая угловатость», «нарочитая неловкость», по выражению Юрия Тынянова, приветствовавшего этот отход поэта от классицизма. Ходасевич и прежде был скуп в отборе поэтических средств, теперь же его стихи истончаются до последней простоты. Он еще глубже архаизирует свою манеру, в его стихах появляется нечто от музы Державина.
Довольно! Красоты не надо.
Не стоит песен подлый мир.
Померкни, Тассова лампада —
Забудься, друг веков, Омир.
И Революции не надо!
Ее рассеянная рать
Одной венчается наградой,
Одной свободой — торговать…
Внутренняя мотивировка этой архаизации ясна: отмежевание от футуристов всех мастей, противостояние конструктивистскому по форме и деструктивному по существу новаторству, обращение к народности — в державинском значении этого слова. Для Ходасевича, признававшего лишь естественный ход вещей, не терпевшего насилия над природой, — в этом не было ничего нарочитого. Но в глазах литературных филистеров обеих столиц тут содержался вызов: они увидели в Ходасевиче новатора наизнанку. В нигилистической атмосфере тех лет архаизмы были не просто новы, но еще и смелы до дерзости, — смелость же в искусстве признается почетной прерогативой новаторов. Носители нового общественного вкуса, обыватели от модернизма, были задеты за живое; их обида усиливалась успехом Ходасевича.
Ибо Петроград обратил к Ходасевичу в 1921 году и свое первое, изначально светлое лицо. Пандемическая слава Блока, Сологуба и Андрея Белого миновала, Осипа Мандельштама — не наступила. После смерти Блока**** и гибели Гумилева Ходасевич, наряду с Ахматовой, становится одним из центров притяжения поэтического Петрограда.
**** О ней Ходасевич узнал из письма Андрея Белого, полученного им в Бельском Устье, колонии Дома искусств в Псковской губернии, где он провел конец лета 1921 года.
Лучшие его стихи 1921 года в собственном смысле слова совершенны: в них нет ничего нарочитого, безукоризненно выбран и выдержан тон, они светятся изнутри, с последней прямотой приобщая нас к последнему знанию:
Когда б я долго жил на свете,
Должно быть, на исходе дней
Упали бы соблазнов сети
С несчастной совести моей.
Какая может быть досада,
И счастья разве хочешь сам,
Когда нездешняя прохлада
Уже бежит по волосам?
Глаз отдыхает, слух не слышит,
Жизнь потаенно хороша,
И небом невозбранно дышит
Почти свободная душа.
Эти стихи вызывали восхищение Андрея Белого: «Простой ямб, нет метафор, нет красок — почти протокол, но протокол — правды отстоенного душевно-духовного знания. … вот то, что новей футуризма, экспрессионизма и прочих течений…» (1922). Несколько позже, зимой 1922-1923 годов, на обсуждении стихов Ходасевича в берлинском кафе Прагер-диле, Белый говорил о «виртуозной скупости слов» в стихах Ходасевича, о том, что в них «каждое слово, как в ванне Архимеда, вытесняет всю лишнюю влагу, и удельный вес звука становится совершенно точным» *****.
***** Эти слова приводит в своих воспоминаниях В. Андреев: Возвращение в жизнь. — Звезда, 1969, №6, стр.64.
Лучшие стихотворения Тяжелой лиры, еще пока не изданной, внезапно становятся событием дня в Петрограде, завладевают вниманием ценителей и приносят Ходасевичу уже не признание, а некоторое подобие славы. В конце 1921 года он много выступает.
… в тот вечер… он читал «Лиду», «Вакха», «Элегию»… Про «Элегию» он сказал, что она еще не совсем кончена. «Элегия» потрясла меня… 23-го декабря он опять был у Иды* и читал «Балладу». Не я одна была потрясена этими стихами. О них много тогда говорили в Петербурге.
Н. Н. Берберова. Курсив мой. Автобиография. Мюнхен, 1972.
* Ида Моисеевна Наппельбаум (1901-1994) — поэтесса, дочь известного фотографа-художника М. Наппельбаума, в квартире которого, по адресу Невский 72 кв. 10, происходил упомянутый литературный вечер.
Стихотворение «Не матерью, но тульскою крестьянкой» Ходасевич читал в день его окончания, 2 марта 1922 года, в кругу литературной молодежи. «…мы не читали "по кругу" — никому не хотелось читать свои стихи после его стихов…» (Н. Н. Берберова).
Нападок, клеветы и злобы не избежал, кажется, ни один писатель, переживший славу или успех. То же можно сказать и о Ходасевиче. В 1922 году, после панегирической статьи А. Белого в Записках мечтателей, на его след становится Николай Асеев — сначала робко («спорно выступление А. Белого с заметкой о стихах Ходасевича», 1922), затем более открыто и грубо («Нет смысла доказывать, что дурно-рифмованным недомоганиям г. Ходасевича не помогут никакие мягкие припарки», 1923). Если критика Асеева базируется на противоположной эстетике и подогревается завистью, то набравший к этому времени силу Семен Родов примешивает к ней и политику — в форме откровенного доноса. Из восемнадцати страниц своего обзора (На посту, 1923, № 2-3) он семь, по старой дружбе, посвящает Ходасевичу и одиннадцать — остальным шести попутчикам; для уничтожения Вёрст Цветаевой ему хватило двух страниц. В рядах новой критики находим и Валерия Брюсова. Его отзыв о Тяжелой лире в журнале Печать и революция (1923, № 1) — печальное свидетельство человеческого и литературного паденья некогда замечательного поэта. Общий метод этого рода критики таков: неточная цитата — затем ее же иронический пересказ. Рецензии саморазоблачительны: оппоненты приписывают Ходасевичу свои же собственные и всем очевидные низости: классовую позицию, поиск дешевой популярности, продажность.
Зато в эмиграции, с опозданием на много лет, появилась действительно замечательная — и не стареющая — рецензия на четвертую книгу Ходасевича: роман Владимира Набокова Дар. На столе у главного героя романа, поэта Годунова-Чердынцева, мы находим Тяжелую лиру — рядом с Кипарисовым ларцом Анненского. Один из обаятельнейших героев романа, поэт Кончеев, восходящая звезда эмигрантской литературы, — списан с Ходасевича.
…в квартире Ходасевича в 1932 в Париже происходили те прозрачные, огненные, волшебные беседы, которые после многих мутаций перешли на страницы «Дара», в воображаемые речи Годунова-Чердынцева и Кончеева.
Н. Н. Берберова. Курсив мой. Мюнхен, 1972.
Тяжелая лира вышла первым изданием в середине 1922 года, в Государственном издательстве, с пометой: Москва-Петроград. Ходасевич был лишен возможности проконтролировать этот выпуск. В 1925 году, в одном из писем, он скажет: «…кстати, моск. изд. совершенно негодное: в нем только искажающих смысл опечаток более 15, стихи не в том порядке и т. д. …». О допущенных издательством оплошностях он узнал уже в Берлине, куда приехал с Н. Н. Берберовой 30 июня 1922 года.
…с февраля кое-какие события личной жизни выбили из рабочей колеи, а потом привели сюда, в Берлин. У меня заграничный паспорт [№ 16! — Ю.К.] на шесть месяцев сроком. Боюсь, что придется просить отсрочки, хотя больше всего мечтаю снова увидеть Петербург, и тамошних друзей моих и вообще — Россию, изнурительную, убийственную, омерзительную, но чудесную и сейчас, как во все времена свои.