Такие случаи повторяются все чаще, становятся постоянным занятием, захватывающим и ненасыщающим, как неустанная, исступленная охота. Ей сопутствуют обманутые надежды, пробуждения с привкусом потерянной любви, с горьким чувством одиночества — цена за минутное удовольствие, а главное — острый страх перед неумолимо уходящим временем. В такие моменты алкоголь и вызванное им временное расслабление позволяют забыть о настоящей опасности, той, что положит конец всему и о которой она вместе с тем мечтает со всей своей бессильной слабостью. Это так легко и так трудно… «Мне бы мужество Сергея», — вздыхает она порой…
Однажды она пригласила Кокто, Пикассо, Мари Лорансен[46], Маргариту Жамуа[47], Уолтера Шоу, Рекса Инграма и кинодеятеля Жана Негулеско. Танцует для них сонату Баха. С тонкой свечой в руке, одетая в простую белую тунику, босиком, с распущенными волосами, она стоит неподвижно и отчужденно, словно слушает музыку только для себя. Затем медленно зажигает одну за другой свечи в двенадцати подсвечниках, расставленных на сцене вокруг нее. «Движется ли она или стоит на месте?» — спрашивают себя зрители. Ноги ее словно не сделали ни шагу, складки туники не шелохнулись, но, подчиняясь ее внутреннему ритму, переместились согласно гармонии. Освещение ее лица меняется постоянно. Волосы создают нимб над головой. Подчиняется ли она музыке или музыка следует за ней? Никто не мог бы сказать.
С последним аккордом она исчезает. Никто не решается сделать жест или произнести слово, чтобы не нарушить магию. Как если бы молчание было единственным возможным ответом на чудо, только что совершившееся.
А через несколько минут слышится шипение грампластинки, за ним раздаются звуки мазурки Шопена. Вновь появляется Айседора. На этот раз на ней туника из розового газа, доходящая до середины бедра, белый цветок приколот к волосам с красноватым отливом. Она делает несколько прыжков вокруг сцены. Эта женщина, только что возродившая благородную простоту античной скульптуры, теперь неистовствует в какой-то вызывающей и гротескной сарабанде. Зрелище жуткое, оскорбляющее — только так можно назвать толстощекое, все в поту, лицо, бесформенные, грузные ноги, с трудом отрывающиеся от пола, толстые руки, болтающиеся груди, позы, напоминающие вульгарную пародию на цирк. Друзьям невыносимо слушать ее хриплое дыхание, вызванное физическими усилиями. Наконец, к великому их облегчению, музыка замолкает. Сделав последний прыжок, она замирает, слегка покачиваясь и улыбаясь, протягивает руки к присутствующим, а пластинка продолжает крутиться, слышится поскрипывание иглы.
Айседора исчезает, чтобы переодеться, а зрители молча продолжают сидеть, боясь взглянуть друг на друга, нарушить тишину, полную смущения, стыда, чувства вины, словно они только что были соучастниками какого-то преступления. Жан Кокто первым нарушил молчание. Своим высоким голосом он заявил:
— Она подсказала нам ответ. Айседора убила уродство!
Это было точное слово поэта, единственного, посмевшего заглянуть за пределы патетики и прославить высшее мужество этой женщины, гордый вызов, заключенный в ее танце. Смело выставив напоказ собственное увядание, она тем самым убила уродство и прославила правду тела.
— Понимаешь, — объяснял Кокто обескураженному Пикассо, отведя его в сторону, — Айседора не отступает, прищурив глаз, как делает художник перед моделью. Главное для нее — жить полной жизнью, со всей ее красотой и уродством, хватать жизнь за шиворот, быть с ней лицом к лицу, смело глядеть в глаза. Это школа Родена, старик. Айседора — это Роден. Ее не путает, что платье соскальзывает и открывает некрасивые трясущиеся формы, а пот льет ручьем. Все это остается где-то за скобками, исчезает перед порывом.
После представления все усаживаются в машины и мчатся в Марсель есть ночное блюдо — луковый суп у Бассо. Кокто и Шоу восхищаются молодыми моряками, гуляющими в порту и сидящими в барах. Не успели гости сделать заказ, как Шоу приглашает за их стол одного из красавчиков. Вспыхивает ссора между Айседорой и Кокто: кому достанется этот лакомый кусочек?
— Милый мой Жанчик, — сюсюкает Айседора, подражая ребенку, которого лишают лакомства, — у вас уже был такой прошлой ночью. Оставьте мне этого… Умоляю…
И, обращаясь к остальным:
— Ну объясните ему, что так нечестно. Будьте нашими судьями. Сегодня моя очередь.
Все хором решают:
— Это верно, Жан, она права. Сегодня ее очередь. Обиженным тоном Кокто отвечает:
— Ладно… пусть забирает. Но это в последний раз.
Во время своих частых наездов в Париж Айседора живет с Серовым в меблированной квартире из двух комнат в районе улицы Муфтар, в современном доме, чистеньком, хотя и без роскоши. Вот там-то 1 мая 1927 года и застала ее Мэри Дести, вернувшаяся из Штатов. Она с трудом узнает свою подругу в этой стареющей располневшей женщине с опухшим лицом. Посреди комнаты — круглый стол с остатками еды и полупустой бутылкой коньяка. Это так непохоже на образ жизни, какой вела Айседора, когда Мэри рассталась с ней несколько лет назад, что ей трудно скрыть удивление. Айседора догадалась, нежно ее обняла, усадила на канапе и села рядом. Взяв подругу за руку, сказала:
— Мэри, вы приехали вовремя. Еще один день, и, боюсь, было бы поздно. Много месяцев я думала о вас. Говорила себе: «Если бы Мэри была здесь, она нашла бы способ…»
— Что думаете делать теперь?
— Сама не знаю. Сейчас пишу мемуары. За них мне выплатили крупный аванс… К сожалению, от него ничего не осталось. Я провела месяц в «Негреско», а когда уезжала, мне не хватило денег, даже чтобы расплатиться за гостиницу. Осталась им должна еще восемь тысяч франков, поэтому они оставили себе под залог мои чемоданы и автомобиль. Хорошо еще, администратор гостиницы дал мне в долг на билет до Парижа.
— Вы все та же чудесная стрекоза! Опять без денег, в долгу как в шелку, живете сегодняшним днем.
— Да, Мэри. Вы правы! В том, что касается денег, я полная идиотка. Иногда мне кажется, что собственными руками я рою себе яму черную и глубокую, в которую рискую свалиться навсегда. Жду большую сумму от американских газет, которые собираются купить авторские права на мои мемуары. Как только получу, вернусь в Россию.
— В Россию? Да вы с ума сошли, Дора. Что вы там будете делать?
— Ах, Мэри! Россия… Несмотря на все, что я там пережила, именно там я добилась главного свершения в моей жизни. В этой огромной и чудесной стране все возможно. Если бы вы поехали туда со мной, Мэри, вы бы поняли. Когда советское правительство возьмет на себя расходы по содержанию моей школы, я останусь там навсегда.
— Но, Дора, вы же не большевичка.
— Я сама не знаю, кто я. Как можно артистов раскладывать по полочкам?
— Но не можете же вы согласиться со всем, что там делается. Этого быть не может!
— Я ничего не понимаю в политике, знаю только, что отдала бы всю кровь до последней капли, чтобы продвинуть на шаг вперед осуществление моей мечты… Слушайте, Мэри, у меня идея. Сейчас я должна идти обедать с друзьями, там будет Вита. Если хотите, мы потом зайдем за вами в отель и остаток вечера проведем вместе.
— Вы сказали «Вита»?
— Это мой пианист и близкий друг. Я с ним провела месяц в «Негреско». Чудесный парень, вот увидите. Его настоящее имя Виктор Серов, но все зовут его Вита.
— Еще один русский! Поистине вы неисправимы!
Около одиннадцати часов вечера Айседора и Вита явились в номер Мэри в отеле «Скриб». Мэри распаковывает чемоданы, а тем временем Айседора восхищается ее коллекцией шалей, расписанных по шелку.
— Одну я привезла специально для вас, Дора. Она была расписана молодым русским живописцем, Ромой Шатовым.
Айседора медленно разворачивает тяжелую шаль из красного крепдешина. Длиной два метра и шириной больше метра, она украшена посередине изображением огромной сказочной птицы желтого цвета. Крылья птицы касаются краев четырехугольника, а вокруг выстроились каллиграфически выполненные черные китайские иероглифы.
— О, Мэри! Ничего подобного я еще не видела. Птица как живая! А как колышется бахрома… Прямо белая морская зыбь. Милая Мэри, я никогда не расстанусь с этой шалью, никогда. Она будет согревать мое бедное сердце.