Таким образом охотники обеспечили себя подкормкой для песцового промысла. Когда начался сезон, в тундру потянулись упряжки. Для Айвангу этот год оказался очень удачным. В первый же месяц он сдал в пушной склад сорок шкурок. Принимал их сам Громук. Он раздобрел, привез откуда-то поросят, занялся разведением свиней.
В железном складе было холоднее, чем на улице. На стенах блестел иней, и ощутимо несло стужей. Под деревянными стропилами на длинных веревках висели шкурки белых песцов, черно-бурых лисиц, волков и росомах; отдельной кучей навалены медвежьи и оленьи постели.
Как ни придирался Громук, все шкурки вышли первым сортом. Он взял негнущимися, замерзшими пальцами карандаш и приготовился выписывать квитанцию.
– Парочку шкурок в фонд обороны записать? – спросил он.
– Все запиши.
– Я тебе говорю всерьез, – недовольно бросил Громук.
– Я тоже не шучу.
Громук положил на стол карандаш и сказал:
– Пусть твой отец придет и подтвердит, что ты хочешь все сорок шкурок отдать в фонд обороны.
– Я взрослый человек и знаю, что говорю! – крикнул Айвангу. – Сейчас же запиши!
– Как хочешь. – Громук пожал плечами и что-то пробормотал себе под нос.
Айвангу сделал вид, что ничего не слышит.
Он бережно сложил квитанцию и положил ее в комсомольский билет.
Айвангу ехал в Кытрын. Мела поземка. Мороз с ветром колол лицо, хватал за голые пальцы, когда приходилось снимать рукавицу. Корка льда плохо держалась на полозьях, приходилось то и дело опрокидывать нарту на бок, войдать полозья. Собакам не нравились частые остановки. Они взвизгивали от стужи и рвались в постромках. Небо было низкое, холодное, темное, как бутылочное стекло. Солнце сидело на зубчатых вершинах хребта – большое, красное, стылое. Вскоре оно скатилось за горы, оставив на небе долгий алый след. Тишина ощутимо давила на плечи путника, звенела в ушах.
Айвангу не мог соскакивать с нарты, бежать рядом с упряжкой, чтобы согреться, и только мысли и воспоминания о родном селении, о теплом доме и жарком огне не давали ему окончательно замерзнуть.
…В Тэпкэне жизнь шла по-новому. Война как-то по-настоящему сблизила русских и чукчей. Блокированный Ленинград оказался таким же близким и для Льва Васильевича, который был оттуда родом, и для Сэйвытэгина, никогда там не бывавшего. В Ленинграде печатались книги на чукотском языке, там был Институт народов Севера, где учились чукчи и эскимосы.
Женщины шили теплую одежду для бойцов, рукавицы с двумя пальцами, чтобы удобнее было нажимать на спусковой крючок.
Гену Ронина все еще не призвали на фронт. Продолжая посылать телеграммы в военкомат, он все же возобновил занятия с Айвангу. У Гены в Ленинграде осталась любимая девушка. Ее звали Татьяной. У нее светлые волосы, почти такого цвета, как седина у Айвангу. Ронин гулял с ней в белые ночи по красивым каменным берегам Невы, спускался к воде, переходил мосты. Когда Гена рассказывал о Татьяне, глаза у него становились такими же, как в те минуты, когда он слушал музыку…
Она нынче голодает, как и все ленинградцы. Трудно представить, как это голодают русские. Во все времена было так, что еды у них было больше, чем у чукчей. Они запасали ее в многочисленных железных банках – мясо, овощи, разные компоты, в мешках у них была мука, сахар… Не то что у чукчей – одно мясо и немного съедобных трав и кореньев.
Когда сквозь атмосферные разряды музыка не могла пробиться, Гена часами рассказывал о Ленинграде, и по его словам выходило, что это самый лучший город на земле, река Нева – самая красивая, и нигде нет столько мостов, как на ней.
Наслушавшись рассказов о чудесном городе, Айвангу просил у Пелагеи Калиновны книги, где действие происходило в Ленинграде, либо, как он по-старинному назывался, Петербурге. Он прочитал Достоевского «Белые ночи», «Преступление и наказание», и щемящее чувство сострадания к людям, задавленным каменным городом, легло ему на сердце. Он уже не так доверял рассказам Гены Ронина, а Татьяна, его подруга, казалась в его воображении маленькой и хрупкой девушкой в черном платке, какими были героини Достоевского. По странной случайности Татьяна тоже жила в районе Калинкина моста.
Айвангу много читал. Он брал книги где только мог – у Пелагеи Калиновны, на полярной станции и в колхозной библиотеке. Ученая старуха пыталась организовать его чтение, но Айвангу читал книги в той последовательности, в какой они попадали к нему. Он искал в книгах самого себя и удивлялся – как много схожих с ним людей на земле.
Росхинаут присматривалась к сыну и однажды заметила:
– Что ты все читаешь? Глаза портишь? Гляди, останешься без глаз, что будешь делать?
– Писателем стану, – пошутил Айвангу.
– Кем? – переспросила мать.
– Человеком, пишущим книги.
– Должно быть, нелегко…
– Надо иметь талант и доброту к людям, – сказал Айвангу и взял с полки книгу, давний подарок доктора Моховцева. – Вот эту книгу написал человек, который не видел и не мог двигаться. Его звали Николай Островский.
И Айвангу своими словами передал матери содержание книги «Как закалялась сталь».
– И еще был глухой человек, который сочинял музыку, понятную и близкую всем людям на земле. Звали его Людвиг ван Бетховен… Человек перестает быть человеком только тогда, когда у него нет головы.
– Этот Ван китаец, что ли, был?
– Нет, он немец.
– Немец? – удивилась Росхинаут. – Фашист?
– Разные немцы есть, – ответил Айвангу. – Есть среди немцев и коммунисты. Тельман, например, тоже был немец. А ведь царь по национальности был русский человек. Ымэм, сейчас национальность никакого значения не имеет. Главное не в том, какой человек снаружи, а какой он изнутри.
– Знаешь, сынок, – задумчиво сказала Росхинаут, – ты стал многоречив. Не знаю – хорошо это или плохо. Ведь наш народ – люди молчаливые.
Но молчаливые люди вдруг заговорили. В каждом номере газеты «Советкэн Тэпкэн» помещались заметки и статьи, подписанные чукчами. На собраниях каждый старался высказаться. Появились ораторы, которые не пропускали ни одного митинга. Они умели построить свою речь так, что она звучала убедительно, хотя дельного в ней почти ничего не было. Правда, таких находилось немного…
На небо высыпали яркие зимние звезды. На северной половине неба зажглось бледное сияние, будто кто-то мазнул краской и задумался, продолжать рисовать или нет, уж очень холодно.
Как роскошно зимнее небо! Как велики и ярки звезды! Огромные жаркие солнца на таком далеком расстоянии от земли, что не могут согреть даже одинокого путника.
Айвангу подремывал на нарте. До утра он успел выспаться, и, когда на восточной половине небосвода, над замерзшим морем, зажглась яркая и долгая зимняя заря, нарты спустились на лед залива. Айвангу еще издали увидел Кытрын и мачты радиостанции. Над землей стлался низкий зимний туман – признак долгого и сильного мороза. Глухо тарахтел движок электростанции, будто колотили по мерзлой моржовой коже.
Дома утонули в снегу. Из больших сугробов торчали только крыши и трубы – множество труб, и возле каждой черный след, тянущийся с севера на юг. Глядя на этот след, можно, не расспрашивая жителей районного центра, догадаться о господствующем направлении здешних ветров.
Айвангу остановил упряжку на обычном месте – на берегу залива, где заботливое районное начальство вбило два столба, за которые можно было цеплять потяг.
Рабочий день только начался. К большому зданию райисполкома уже протоптали узкую тропинку. По ней торопливо шли люди, поскрипывая замороженными валенками. Прикрученная пружинным амортизатором дверь громко хлопала, будто заглатывала людей.