— У вас, синьор Джузеппе, есть что-то общее с моим старым другом неаполитанцем Векки, который был адъютантом Гарибальди, хотя внешне вы очень непохожи… И все же вы мне чем-то напоминаете его…
— Это потому, синьор Айвазовский, что ваш друг и я — люди одной идеи. Идеи, которой мы безраздельно отдали сердца, а ваш друг и жизнь… Я и поныне слышу бурный и радостный голос тех лет. И хотя гарибальдийцы сейчас побеждены, но жив их дух. По мере сил моих я стараюсь, чтобы жил он и в моей музыке, хотя многие его теперь презирают… А я до смертного часа буду держать знамя над полем, где пали такие, как Векки… Теперь и в музыке идет ожесточенный бой. Среди композиторов и знатоков ширится неприятие оперы. А опера — великое завоевание; уже триста лет она царит во всех жанрах музыки. Симфонии Бетховена — это те же оперы, но без слов. А теперь эстеты требуют какой-то абсолютной музыки…
— Я помню, синьор Джузеппе, как возглас «Viva Verdi!» стал зашифрованным лозунгом освободительной борьбы итальянских патриотов, как все буквы вашего имени считались начальными буквами лозунга, провозглашавшего объединение Италии. Юношей, будучи в Италии, я ездил из Венеции и Флоренции в Милан, где с грандиозным успехом шла ваша опера «Навуходоносор», а потом «Ломбардцы». Как нервничала австрийская полиция и какие демонстрации вспыхивали тогда в театре во время представления!.. Помню, мы с Векки до хрипоты кричали тогда: «Viva Verdi!»
— Это было время и вашей молодой славы, синьор Айвазовский… Помню, как меня впервые привели на выставку ваших картин в Неаполе. Признаюсь, я сначала подумал, что под фамилией «Айвазовский» скрывается итальянский художник, который просто мистифицирует публику. Ни одному иностранцу еще не удавалось так изобразить итальянский пейзаж. Если бы не заверения друзей, я бы остался при своем убеждении… В Италии вас любят и считают своим.
…Через несколько дней они расстались. Айвазовский подарил Верди на память египетский пейзаж. Верди передал Жанне ноты арий Аиды. Девушка с благоговением прижала к груди нотную тетрадь, исписанную неистовым почерком композитора.
Вернувшись в Россию, художник посвятил Египту несколько картин. Одна из них называется «Суэцкий канал». По спокойной воде канала движутся пароходы. Вдали у входа видны два маяка. Центром композиции является большой трехмачтовый пароход. На нем развевается русский флаг. На переднем плане — шлюпка, матросы в ней салютуют русскому пароходу. Картина полна светлым, праздничным настроением. Его создает ясный день, отражение парохода в зеркальной, тихой воде канала, солнечные блестки, вспыхивающие в легкой зыби за кормой медленно плывущих судов.
На других картинах художник изобразил природу Египта: пирамиды, сфинксы, караваны верблюдов среди песков, рощи финиковых пальм, белые здания Каира под знойным небом Египта цвета расплавленной меди или в таинственном лунном свете. Когда Айвазовский писал эти картины, его память воскрешала музыку «Аиды».
Часть пятая
«Радуга»
Сегодня Иван Константинович проснулся раньше обычного. В доме царила тишина. Тихо было и за открытыми окнами. Город спал, даже дворники еще не вышли подметать улицы. Только прибой чуть шуршал по песку. Айвазовский лежал, прислушиваясь к предутренней тишине родного дома. Еще с детских лет он любил эти часы, когда рождался новый день и душа предвкушала, что он сулит новые впечатления, еще неизведанные радости. Почему он так жаден, так ненасытен? Разве жизнь не одарила его всеми возможными радостями? Ведь уже давно все у него есть: всемирная слава, богатство, любовь сограждан, распространившаяся до того, что даже в Петербурге его дорогую Феодосию именуют страной Айвазовского… Как же его сердцу не возликовать и не успокоиться на достигнутом?!..
Но нет, всегда он просыпается с таким ощущением, что вот сегодня придет долгожданная неизведанная радость — и все преобразит вокруг. Ах, как душа жаждет преображения! Все должно быть ново каждый раз — и небо, и море, и воздух… Тогда он напишет картину, ту самую, единственную, образ которой неуловимо носится перед его глазами десятки лет. Каждый раз, приступая к новому полотну, он уверен, что запечатлеет вечно ускользающую красоту мира. Проходит день, другой, и он больше не видит в картине того прекрасного видения, которое рисовалось ему в воображении… Но сегодня — он это чувствует — прекрасное видение явится ему в своем истинном облике, и ничто суетное не помешает воплотить его…
Айвазовский начинает торопливо одеваться, ему надо спешить к морю, которое наконец распахнет перед ним свои последние тайные врата. Да, да, нынче оно проявит свою великую милость за то, что долгие годы верно служит ему. Всю жизнь он наблюдает море, немало дней и ночей провел он на морском берегу. Как никто, он умеет слушать море. Его слух с годами все больше обостряется. Он улавливает в шорохе волны радость или печаль… Когда тучи заволакивают небо и приближается буря, воображение уносит его в открытый океан. Ему видятся отважные корабли среди волн и у скалистых берегов. Все его думы тогда с неведомыми моряками, и он часто вслух ободряет их… Да, каждый день море открывает ему свои тайны, являет новые грани своей красоты. Но сегодня — он уверен — явится та красота, которую не знал еще ни один художник.
И вот Айвазовский на берегу… Начало дня не предвещало ничего необыкновенного: такое серо-голубое море с розоватым отблеском на горизонте художник наблюдал тысячи раз. Но он не отступится; он знает, что нынче увидит еще не виданное им. Сегодня нельзя пропустить ни одного мгновения, нельзя отлучаться. Если он как обычно уйдет в мастерскую, где ждет картина «Переход израильтян через Чермное море», и приступит к работе, судьба обойдет его…
Все началось перед полуднем. Внезапно поднялся ветер и небо затянули тучи. На мгновение все стихло, а потом уже не ветер, а ураган яростно закрутил тысячами воронок пыль на городских улицах; вскипело море, еще недавно такое спокойное, ласковое…
Художник перебрался на балкон дома. Потоки воды заливали балкон, служитель несколько раз прибегал сменить плащ на нем, но он упорно не уходил в дом. Море, будто разъяренный зверь, с глухим ворчанием кидается на берег, брызжет белой пеной и с каждым наскоком все ближе подступает к древним генуэзским башням.
Узкими бойницами глядят башни на жуткий хаос вод, оттуда доносятся крики, кто-то зовет на помощь. Мелькает мысль, что, если рассказать об этом, пойдет молва, что Айвазовский бредит… Он усмехается над теми, кто прячется от стихии и боится полета фантазии. Он-то знает — то перекликаются с бурей тени генуэзских завоевателей…
Оглушительные громовые удары начинают стихать, все реже сверкают молнии, гроза уходит за море. Идет дождь, равномерный крупный дождь… Бурные потоки устремились с гор на город.
Но вот свежее дыхание проносится над землей. Темные грозные тучи тяжело уходят, будто с поля боя; за ними торопливо плывут облака, их края позолочены еще невидимым солнцем. Словно небесные витязи, они преследуют черную громаду туч… И вот тут-то свершилось: над морем, на темном фоне туч засияла многоцветная радуга… И в это мгновение в памяти художника возникла виденная им когда-то иная радуга… Он вспомнил еще более неистовые, чем сегодня, потоки воды, но тогда под ногами был не прочный, неподвижный пол балкона, а бешено раскачивающаяся палуба захваченного бурей корабля. Когда это было? Где, на каком море? Не все ли равно… Нужно вспомнить не время и место, а то, какой была та радуга, такая отличная от этой. Да, да, она была лучезарнее, нежнее всех виденных им радуг… Закрыв глаза, художник требовательно вопрошал свою память. Та радуга не была вестницей конца бури. Она возникла на мгновение в ее апогее. Айвазовский снова видит себя среди бушующей стихии. Его слепит водяная пыль, которую ветер яростно срывает с гребней огромных волн. Все в этой влажной пелене потеряло свои очертания: и снасти корабля, и палуба с матросами, противящимися натиску бури, и тучи, нависшие над морем. Пенистая, слепящая мгла, беспредельный, все в себе растворяющий хаос воды и ветра… И вдруг поток солнечного света, словно меч, пронзил эту мглу, и она перестала быть мглою и вся заиграла тончайшими оттенками голубых, зеленых, розовых, желтых, лиловых тонов. На несколько коротких мгновений разъяренную стихию обволокло кроткое мягкое сияние…