глава iii
53
леди Ровене, что мы не станем сегодня ожидать ее выхода к столу, если только
на то не будет ее особого желания.
— Сегодня у нее будет особое желание, — отвечала Эльгита без запинки, — последние новости из Палестины ей всегда интересно послушать.
Седрик метнул на бойкую служанку гневный взор. Однако леди Ровена
и все, кто ей прислуживал, пользовались особыми привилегиями и были защищены от его гнева. Он сказал только:
— Придержи язык! Иди передай твоей госпоже мое поручение, и пусть
она поступает, как ей угодно. По крайней мере здесь внучка Альфреда 1 может
повелевать как королева.
Эльгита ушла из зала.
— Палестина! — проговорил Сакс. — Палестина… Сколько ушей жадно прислушивается к басням, которые приносят из этой роковой страны распутные крестоносцы и лицемерные пилигримы. И я бы мог спросить, и я бы
мог осведомиться и с замирающим сердцем слушать сказки, которые расска-зывают эти хитрые бродяги, втираясь в наши дома и пользуясь нашим гостеприимством… Но нет, сын, который меня ослушался, — не сын мне, и я забочусь о его судьбе не более, чем об участи самого недостойного из тех людишек, которые, пришивая себе на плечо крест, предаются распутству и убийствам
да еще уверяют, будто так угодно Богу.
Нахмурив брови, он опустил глаза и минуту сидел в таком положении.
Когда же он снова поднял взгляд, створчатые двери в противоположном конце зала распахнулись настежь, и предшествуемые дворецким с жезлом и четырьмя слугами с пылающими факелами поздние гости вошли в зал.
1 Альфред Великий — король англосаксонского королевства Уэссекс (871–901).
Сыграл видную роль в становлении англосаксонской государственности в эпоху
раннего Средневековья.
ГЛАВА IV
Свиней, козлов, баранов кровь текла;
На мрамор туша брошена вола;
Вот мясо делят, жарят на огне,
И свет играет в розовом вине.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Без почестей Улисс на пир пришел:
Его в сторонке за треногий стол
Царевич усадил…
Гомер. Одиссея (песнь XXI)
ббат Эймер воспользовался удобным случаем, чтобы сме-нить костюм для верховой езды на еще более великолепный, поверх которого надел затейливо вышитую мантию.
Кроме массивного золотого перстня, являвшегося знаком его духовного сана, он носил еще множество колец
с драгоценными камнями, хотя это и запрещалось мона-стырским уставом, обувь его была из тончайшего испанского сафьяна, борода подстрижена так коротко, как только это допускалось
его саном, темя прикрыто алой шапочкой с нарядной вышивкой.
Храмовник тоже переоделся — его костюм был тоже богат, хотя и не так
старательно и замысловато украшен, но сам он производил более величественное впечатление, чем его спутник. Он снял кольчугу и вместо нее надел туни-ку из темно-красной шелковой материи, опушенную мехом, а поверх нее —
длинный белоснежный плащ, ниспадавший крупными складками. Восьмиконечный крест его ордена, вырезанный из черного бархата, был нашит
Прием аббата Эймера и тамплиера Бриана Буагилбера
56
айвенго
на белой мантии. Он снял свою высокую дорогую шапку: густые черные как
смоль кудри, под стать смуглой коже, красиво обрамляли его лоб. Осанка
и поступь, полные величавой грации, были бы очень привлекательны, если
бы не надменное выражение лица, говорившее о привычке к неограничен-ной власти.
Вслед за почетными гостями вошли их слуги, а за ними смиренно вступил в зал и проводник, в наружности которого не было ничего примечатель-ного, кроме одежды пилигрима. С ног до головы он был закутан в простор-ный плащ из черной саржи, который напоминал нынешние гусарские плащи
с такими же висячими клапанами вместо рукавов и назывался склавэн, или
славянский. Грубые сандалии, прикрепленные ремнями к обнаженным ногам, широкополая шляпа, обшитая по краям раковинами, окованный железом
длинный посох с привязанной к верхнему концу пальмовой ветвью дополня-ли костюм паломника. Он скромно вошел позади всех и, видя, что у нижнего
стола едва найдется место для прислуги Седрика и свиты его гостей, отошел
к очагу и сел на скамейку под его навесом. Там он стал сушить свое платье, терпеливо дожидаясь, когда у стола случайно очистится для него место или дворецкий даст ему чего-нибудь поесть тут же у очага.
Седрик с величавой приветливостью встал навстречу гостям, сошел с почетного помоста и, ступив три шага им навстречу, остановился.
— Сожалею, — сказал он, — достопочтенный приор, что данный мною
обет воспрещает мне двинуться далее навстречу даже таким гостям, как ваше
преподобие и этот доблестный рыцарь-храмовник. Но мой дворецкий должен был объяснить вам причину моей кажущейся невежливости. Прошу вас
также извинить, что буду говорить с вами на моем родном языке, и вас попрошу сделать то же, если вы настолько знакомы с ним, что это вас не затруднит; в противном случае я сам настолько разумею по-норманнски, что разберу то, что вы пожелаете мне сказать.
— Обеты, — сказал аббат, — следует соблюдать, почтенный франклин, или, если позволите так выразиться, почтенный тан, хотя этот титул уже несколько устарел. Обеты суть те узы, которые связуют нас с небесами, или те
вервии, коими жертва прикрепляется к алтарю; а потому, как я уже сказал, их следует держать и сохранять нерушимо, если только не отменит их святая
наша мать-церковь. Что же касается языка, я очень охотно объяснюсь на том
наречии, на котором говорила моя покойная бабушка Хильда Миддлгемская, блаженная кончина которой была весьма сходна с кончиной ее достославной
тезки, если позволительно так выразиться, блаженной памяти святой и преподобной Хильды в аббатстве Витби — упокой, Боже, ее душу!
Когда приор кончил эту речь, произнесенную с самыми миролюбивыми
намерениями, храмовник сказал отрывисто и внушительно:
— Я всегда говорил по-французски, на языке короля Ричарда и его дворян; но понимаю английский язык настолько, что могу объясниться с уроженцами
здешней страны.
глава iv
57
Седрик метнул на говорившего один из тех нетерпеливых взоров, которыми почти всегда встречал всякое сравнение между нациями-соперницами; но, вспомнив, к чему его обязывали законы гостеприимства, подавил свой
гнев и движением руки пригласил гостей сесть на кресла пониже его собственного, но рядом с собою, после чего велел подавать кушанья.
Прислуга бросилась исполнять приказание, и в это время Седрик увидел
свинопаса Гурта и его спутника Вамбу, которые только что вошли в зал.
— Позвать сюда этих бездельников! — нетерпеливо крикнул Седрик.
Когда провинившиеся рабы подошли к помосту, он спросил:
— Это что значит, негодяи? Почему ты, Гурт, сегодня так замешкался?
Что ж, пригнал ты свое стадо домой, мошенник, или бросил его на поживу
бродягам и разбойникам?
— Стадо все цело, как угодно вашей милости, — ответил Гурт.
— Но мне вовсе не угодно, мошенник, — сказал Седрик, — целых два
часа проводить в тревоге, представлять себе разные несчастья и придумывать
месть соседям за те обиды, которых они мне не причиняли! Помни, что в другой раз колодки и тюрьма будут тебе наказанием за подобный проступок.
Зная вспыльчивый нрав хозяина, Гурт и не пытался оправдываться; но шут, которому многое прощалось, мог рассчитывать на большую терпимость со стороны Седрика и поэтому решился ответить за себя и за товарища:
— Поистине, дядюшка Седрик, ты сегодня совсем не дело говоришь.
— Что такое? — отозвался хозяин. — Я тебя пошлю в сторожку и прикажу
выдрать, если ты будешь давать волю своему дурацкому языку!