А. Гарф, П. Кучияк
Ак-Чечек — Белый Цветок
Про деда и бабушку, про синюю корову и кабаргу-лакомку
У опушки черного леса, на берегу быстрой реки, возле пушистых лиственниц стоял маленький, крытый корьем шалаш. В шалаше жили дед и бабушка. Деда звали Коголдей-мерген, бабушку — Ялакай-Алтын. Оба они под старость, словно зайцы к зиме, совсем побелели.
Никого, ничего у них не было, только синяя корова. Бабушка корову доила, молоко заквашивала, твердый алтайский сыр-курут над костром коптила.
Дедушка острым ножом вырезал из березового нароста славные чашки-чочойки, красивым узором их украшал.
Долгими осенними ночами, у жаркого костра, старик сказки пел, песни свистал. Голос его то журчал переливчато, как горный ручей, то громом гремел, то звенел нежно, будто кукование кукушки ранней весной. Старуха при свете костра шкуры звериные мяла, чтобы одежда, из них пошитая, мягкой, легкой была. Разминая шкуры, сказки слушала.
И сказки эти так гладко текли, что из полусонного черного леса, с каменных россыпей чуткая кабарга прибегала деда послушать. Свет костра белел на ее длинных клыках. Всю ночь, бывало, у шалаша стоит слушает.
Но вот однажды кабарга и днем о сказках вспомнила. Осторожно тонкими ногами перебирая, спустилась она к шалашу. Там стоял котел, полный молока. Кабарга заглянула в котел, понюхала, и сама не заметила, как половину молока выпила!
— Ох, вкусно… Однако, так наевшись, далеко не убежишь.
И кабарга прилегла отдохнуть в тени лиственниц.
Вернулась старуха домой, хотела молоко вскипятить, а котел наполовину пустой. Старуха даже руки подняла:
— Шестьдесят лет под этим шалашом живем, такого не случалось. Кто молоко выпил?
От стыда мигом вскочила кабарга, без оглядки умчалась. На высокие скалы, на горные уступы взобралась, куда и когтистому зверю не подняться, на холодные острые камни прыгнула, куда и крылатой птице не залететь.
Весь день, всю долгую ночь бродила в горах кабарга…
Под утро снова легким шагом пришла к шалашу, опять молоко выпила и умчалась в горы.
Рассердились старики, воткнули в землю три жерди и котел на них подняли.
Когда старик ушел на охоту, а старуха погнала на луг синюю корову, кабарга опять прибежала к шалашу. Увидела — котел стоит высоко, губами пожевала:
— Бш-ш-ш-ш… — Головой повела. — Пш-ш-ш, старики меня испугались, молоко вон куда поставили!
Стукнула передними копытами по жердям, котел качнулся, и молоко выплеснулось кабарге на спину. Серая спина покрылась молочными пятнами.
Сколько по земле каталась кабарга! Сколько о камни шоркалась! Нет, белые пятна никак не сотрет.
Стыдясь этой отметины, кабарга теперь всегда к серым камням жмется, в непроходимой чаще леса прячется. А все же, осенними вечерами, как только заведет старик Коголдей-мерген горловую свистящую песню, не вытерпит кабарга, неслышно с каменных россыпей, с высоких скал спустится и, притаясь в тени деревьев, уши поднимет, не шевелясь стоит, слушает.
И нам тоже дедушку Коголдей-мергена послушать довелось, молока синей коровы попить, бабушкиного копченого сыра-курута отведать.
Здесь, у этого костра, мы с Павлом Васильевичем Кучияком слушали знаменитого на Алтае слепого певца старика Улагашева, известного сказителя Сабашкина, слепую девушку сказочницу Казак Какпоеву, молодого колхозника-весельчака и замечательного рассказчика Кыргызакова…
И вот однажды осенью заседлали мы двух лошадей, каждой повесили на шею литой медный колоколец-ботало, чтобы слышно было, где ходят, когда мы пустим их на ночь пастись. Захватили с собой дорожные охотничьи мешки-арчимаки, взяли винтовку, одну на двоих, и выехали в долины и горы Алтая.
В дикой горной тайге Павел Васильевич узнавал дорогу по едва приметному излому былинки, по едва различимой ссадине на коре дерева.
На кедрах уже, как свинцом налились, потяжелели большие, с кулак, синие шишки. Тонкая, будто вырезанная из бумаги, хвоя лиственниц пожелтела.
Кучияк сказал:
— Богатырь, нам с вами еще неведомый, пил из золотой чочойки золотистое вино и, захмелев, расплескал его по всему Алтаю…
Семь дней мы верхами пробирались по горной лесной тропе, по краю обрыва ехали, частые ручьи переходили. Мелкими каменистыми бродами шли. На восьмой день у опушки черного леса, на берегу быстрой реки, под мохнатыми, пожелтевшими лиственницами спешились. Стреножили коней, а сами поспешили к шалашу. Подошли, а там нет никого. Ни деда, ни бабушки, ни синей коровы. Кабарожьи следы вели к трем покосившимся жердям, обратного следа мы не нашли.