Смотрела на высокий пароходный дымоход, из которого валил дым и летели искры. Но сейчас осознала, что это не дымоход, а идол Молоха, в раскаленном нутре которого сжигали детей. Грязный клубок дыма вырвался оттуда; развернулся и стал котом, испачканным сажей, который прыгнул ей в лицо. Нет, теперь она отчетливо видит, что это гигантский стеклянный цилиндр лампы, в котором крыльями бьет гигантский мотылек. Из дымохода-цилиндра взметнулось пламя, и это был растрепанный красный петух, который вдруг так пронзительно закукарекал, что ей словно душу разодрало надвое. Ей вспомнилась немецкая сказка о карлике, имени которого никто не знал и когда какая-то девочка угадала, как его зовут, он со злости схватил себя за ногу и разорвал себя напополам. Так и она почувствовала, как гудок разорвал ее от пят до самой макушки. Она слышала от людей, что беременность действует на будущую мать так, что ее не берет ни простуда, ни болезнь. Зародившаяся в ней новая жизнь спасает и себя, и ее. Но слышала она также, что во время беременности бывают у некоторых женщин нервные атаки, граничащие с безумием. Неужели она действительно сходит с ума? Во второй раз раздался гудок, и вторично она почувствовала, как ее рвет напополам, уничтожает все ее существо. Она словно наелась стрихнина, выворачивавшего ее внутренности, словно желая вывернуть ее, как перчатку.
Ее организм-сейсмограф записывает уже не слабые сотрясения душевной почвы, а какое-то страшное землетрясение, расшатывающее все опоры ее существования, стихийный катаклизм, эхом бьющий в ее мозг. Подсознание, как еще не усовершенствованный аппарат, фотографирует какие-то космические катастрофы, происходящие на недосягаемых высотах, на сотни световых лет удаленных от нее, но на фотографии отражается только неясная тень того, что творится. Какие-то тревожные сигналы долетают до нее, но их не понять. Какие-то немые ребята стучат кулаками в закрытые ворота ее сознания.
В этот момент Анна видит в толпе на берегу какое-то белое пятно. Кусок титульной страницы, на которой напечатано «Анна…». Ее имя. Вот куда завеяло ветром судьбу ее! А сама она едет на пароходе, называемом «Лев Толстой», и ее тошнит от запаха платья, с которого она выводила пятна. Нет, от запаха, исходящего от тех галлонов. Неожиданно ее охватывает страшное сожаление бросать все то, что она видит перед собой, ту набережную с единичными деревьями, те сады, которые сочной зеленью манят вдаль и, вероятно, пестрят цветами, те золотыми куполами венчанные горы и залив, где качаются на ветру длинные лодки, — будто она не на две недели, а навсегда должна была бросить все, чтобы никогда его больше не увидеть.
— Веселых вака-а-ций! — кричит кто-то с берега кому-то, стоящему на палубе, и в этот момент ее полусумасшедший мозг прошивает молния ясного осознания: это белое пятно на берегу — это не оторванный листок от книги с именем «Анна», а большой букет белой акации, который держат продавщица цветов. О, ей срочно нужен этот букет! Окунуться в него лицом, забыться в том аромате, заглушить им невыносимый запах бензина. Если он будет рядом в пути, ее перестанет тошнить и исчезнут призраки, преследующие ее уже три дня, которые довели ее уже до безумия. Что делать? Стрелка ее волевого компаса, как обезумев, трепещет и с бешеными отклонениями суетится туда-сюда — то вправо, то влево — и вдруг встает неподвижно, острым концом указывая на берег. Бегом бросается Анна с палубы. На мостике сталкивается с профессором Ступиным. Рассеянный профессор купил билет в другую сторону, но в последнюю минуту успел обменять его в кассе и спешит попасть на пароход. На мгновение Анну пронизывает мысль, что профессор в своей крылатке, забавно развевающейся на ветру, тоже напоминает что-то очень знакомое. Да. Того недорезанного петуха, который бежал, хлопая крыльями. Он так же неловко спотыкается, припадает на одно колено и, забегая на палубу, чуть ли не падает. Анна уже на берегу (скорее, чтобы успеть!), подлетает к женщине, покупает у нее все цветы; не считая, вынимает горсть денег и платит. Тогда с неописуемым наслаждением погружается всем лицом в это белое море аромата; слышит за своей спиной третий гудок парохода, но он уже не раздирает ей душу, нет, он никак не влияет на нее: обычный гудок. Обернувшись, она видит, как отплывает от берега «Лев Толстой». Все ее существо охватывает расслабление, которое сладкой изморой расплывается по жилам. Как будто три дня ее без перерыва электризировала какая-то страшная, безжалостная машина, пропуская ток сквозь все ее нервы, и вот кто-то повернул выключатель и выключил ток. Охваченная внезапным бессилием, но почему-то счастливая, Анна падает на скамейку на набережной, свесившись через ее спинку, как мокрое полотенце. Слезы текут по ее лицу. Проходит пять, десять, пятнадцать, двадцать минут. Она сидит ослабевшая, разомлевшая и улыбается. Пароход уже далеко, голоса и шума его уже не слышно. Тогда она поднимается, словно насквозь пропитанная жизнедарной свежестью цветов, внезапно возродившей все ее существо, и медленно идет домой. Дома застает на столе телеграмму: неожиданное известие от мужа, который прибудет завтра вечерним поездом. Счастливая, улыбающаяся, она спрашивает себя, неужели это его стремление как можно скорее увидеть ее передалось ей и задержало ее здесь? Но знает, что нет: это была только последняя капля в полном бокале, заставившая терпкое вино ее четырехдневных страданий перелиться через край. Где-то мерцает мысль, что нужно известить пароходное управление, чтобы занялись ее чемоданчиком, оставшимся на палубе. Но странное дело: она с этим не спешит — словно оно совсем лишнее. Ставит цветы в воду. Чтобы не опьянеть от запаха, выносит их на веранду, но на ночь оставляет открытой дверь; только пару веточек ставит на столике у кровати. Ложится, такая счастливая и спокойная, как еще никогда при жизни своей, и засыпает глубоким сном без сновидений.