Десятью годами раньше — чествование Алексея Елисеева, выпускника МВТУ, только что совершившего второй полет в космос. Все предлагают тост за третий полет. «Полетишь, Алексей?» — «У нас не принято летать по три раза, — скромно отвечает виновник торжества. — Но если пошлют — готов!» Дружно выпивают. Один из проректоров замечает, что у Николаева рюмка полна до краев.
— Георгий Александрович, вы не желаете Елисееву полета?
— То есть как не желаю? — вскидывается ректор, застигнутый врасплох.
— По русскому обычаю, если не выпили за успех, дела не будет! — зашумело собрание.
— Ну, если от меня зависит судьба полета... — несколько растерянно бормочет ректор и под крики: «Зависит! От вас теперь и зависит!» — выпивает до дна. Иногда его можно было поддеть на удочку...
Отвращение к алкоголю, возможно, всегда жило в его душе, но в прежние времена, я слышал, он мог разделить компанию и выпить по поводу. Пока не случилась трагедия: после веселого застолья, в котором участвовал и ректор, любимый им Аркадий Чернышев, заведующий кафедрой физвоспитания, пошел купаться в море и утонул. Потрясенный этой смертью, Николаев перестал прикасаться к спиртному...
Под воздействием режима жизнь его обретала благотворную размеренность. Он вставал и ложился в одно время, ел, когда хотел (ректорат закрывался на обед в отличие от других вузовских подразделений). Годы, десятилетия текли по заведенному распорядку — без заметных потрясений, болезней и слабостей. Мозг его оставался дееспособным до последних дней жизни. Хорошо адаптировавшись к среде, он — дворянин по происхождению и мудрец по взглядам на жизнь — спокойно делал свое дело — воспитывал молодежь.
Что такое европейски образованный человек, можно было понять, хотя бы немного поговорив с Николаевым. Это трудно описать словами, но масштаб личности чувствуешь сразу. Однажды мы говорили об учителях.
— Колмогоров большой ученый, но средней школе навредил. Набрал себе способных ребят, они показали быстрые успехи — и давай, мол, распространять его опыт на всю среднюю школу. Но способный ученик не есть серая масса. И школьная учительница никак уж, знаете, не дотянется до Колмогорова.
— Георгий Александрович, скажите, сильно отличается советская школа от гимназии?
— С гимназией школу сравнивать не надо. То были все-таки элитные заведения. Конечно, мои учителя были превосходные. Как учили! Им просто свечку ставить надо. (Руками изображает свечку размером с хорошее бревно.) И очень чистоплотные. Если ты что-то сделал, это только твое...
— Бывает, что начальник становится учителем, но это — необязательно, — вспомнил я слова Андре Моруа. — Редкость ли, что ученый не дает ученикам развиваться? Ставит свою фамилию на их работах, заваливает административной текучкой, задерживает продвижение или написание докторской. И удивляется: что это молодежь с кафедры разбегается?..
— Да, — вздохнул Николаев. — Настоящих учителей — по пальцам перечесть. А инженеру учитель очень нужен. Тот, кто может направить на широкое образование. Я считаю, что инженер должен знать хотя бы один иностранный язык, тогда его мышление становится иным — более гибким, свободным. Человека, знающего иностранные языки, видишь сразу...
Сам Николаев знал французский, английский, немецкий, латынь и греческий. У него был богатый, чистый русский язык 1920-х годов. Много блистательных профессоров и выдающихся ученых работало в МВТУ, но по уровню культуры они до Николаева не дотягивали. Многие учились, тянулись, у него же культура была органической, с молоком впитанной, в крови живущей — это большая разница.
Николаев описывал свои путешествия стихами. Конечно, то была не поэзия, а просто рифмованные строчки, он и сам понимал, что не поэт, но продолжал свои занятия — «так легче выразить и запомнить впечатления». Университеты рифмовались с паритетами, фьорды с лордами. Я прочел листков сорок пожелтелого машинописного текста: туманная Норвегия, загадочная Австралия, Мексика с ее огромным столичным университетом, Япония, Англия, Соединенные Штаты... Где только он не побывал! — у меня перехватывало дыхание. Передо мной был человек, объехавший стран 50 или 60 — он точно не помнил — было от чего голове закружиться.
Вот он в Чехословакии сразу после 1968 года. «Русских оккупантов» не любят. Обратиться к пану по-чешски или по-польски он не умеет, зато может по-немецки, а немцев здесь уважают... А в Штатах заглянул в один из университетов. Как скажешь, что ты из Советского Союза — в разгар-то холодной войны? За англичанина себя не выдашь — акцент. Николаев заговорил по-английски, сказал: «Я француз, хочу внука пристроить к вам на учебу, нельзя ли посмотреть ваш университет?»