Я знала — его мозг без травмы, ближняя память тоже в порядке. Ещё в начале января, гуляя с Дау по коридору больницы, увидала, что навстречу идёт Ирина Рыбникова. Подошла, сказала:
— Здравствуй, Дау.
Он ответил:
— Здравствуйте! Только, по-моему, я вам уже говорил, я вас не знаю.
— Дау, так ты до сих пор не можешь вспомнить, кто я?
— Я вам уже сказал, что я вас никогда не знал.
Я посмотрела на Дау: лицо очень строгое. Говорит серьёзно и даже сердито. Но не напускная ли это сердитость? Обычно в таких ситуациях он должен улыбаться. Когда не так давно к нему вошёл посетитель, с которым он познакомился летом на юге в 1961 году, он ему тоже сказал: «Я вас не знаю», но ведь Дау очень любезно улыбался при этом.
— Дау, кто это была?
— Ирина Рыбникова. Я её узнал, но мне медсёстры рассказали, что когда ты лежала в больнице, она посмела выдать себя за мою жену. Мне лучше продолжать её не узнавать. Иначе её надо отругать. Женщинам хамить нельзя. Не узнавать её мне проще!
Находясь в нейрохирургии, я была свидетелем: Дау её тогда не узнал. Это было в 1962 году. А в январе 1964 года, когда она пришла с новогодним визитом, он уже её узнал. Следовательно, провал памяти последнего отрезка времени тоже восстанавливается. Сам, без нейрохирургов! Без Егорова!
Наступило роковое утро 25 января 1964 года. В девять часов утра я уже была в больнице. Привезла всю одежду. Все зимнее, тёплое, но протезная обувь была рассчитана на больницу, обувь была не утеплена. Даунька обречён теперь носить только протезную обувь на заказ. Только сегодня утром вспомнила, что забыла предварительно заказать в протезном институте тёплые ботинки на зиму. Но ведь до вчерашнего вечера я не знала, что в конце января меня принудят взять его домой. Меня встретил главврач, сообщил, что есть распоряжение Миллионщикова отпустить с Ландау домой всех медсестёр, которые обслуживали его в больнице.
— Зачем же? Если больного выписывают домой, то, следовательно, он здоров?! Я отказываюсь от всех ваших медицинских сестёр. Разрешите взять одну санитарку Танечку?
— Пожалуйста, я, конечно, согласен, но вы не справитесь!
— Вот это вас уже не должно тревожить!
Дауньке я сказала:
— Заинька, сегодня выпал снег и очень хорошо, давай мы тебя с Танечкой оденем и пройдёмся по свежему воздуху.
— С тобой бы не пошёл: боюсь скользко. А вот с Танечкой и тобой давайте погуляем.
У дверей больницы стояла машина старой марки «ЗИМ». Двери у машины угрожающе распахнуты. За машиной, как злодеи, притаились обладатели сильных мужских рук. Все предусмотрел Чахмахчев, управделами АН СССР.
Мы с Таней направились в сторону машины. Но Дау круто повернулся, сказав: «Пойдёмте в другую сторону». Мы стали удаляться от машины. Тогда засада обладателей сильных мужских рук вышла из-за машины, легко догнала больного академика, бесцеремонно взяла его за руки и за ноги и понесла запихивать в машину. Им так приказали. Дау кричал: «Как вы смеете со мной так обращаться? Я ещё очень болен! Мне домой рано!». Я рыдала. Таня тихо плакала.
Мы молча сели в машину. Дау от меня отвернулся. Он мне сказал: «Кора, ты меня предала». Эти слова по гроб не забыть! Он чрезвычайно редко называл меня Корой. Он был прав!
Приехав домой, Дау обратился к Танечке: «Танечка, помогите мне выйти». Таня помогла выйти, машина уехала. Я открыла дверь, но Дау, обращаясь только к Танечке, сказал: «Я к Коре не пойду». Они стали гулять во дворе института. Оставив дверь открытой, стала готовить обед. Плача и следя за стрелкой часов, сколько времени он выдержит без уборной. Через 20 минут Даунька вместе с Таней вошли. Одевание, выход из больницы, приезд домой заняли около 20 минут. 40 минут — это был самый большой срок, который он мог выдержать без уборной. Теперь я клиницист, я должна наблюдать и лечить больного, моего несчастного Заиньку. Теперь я сама приглашу врачей, специальность которых «кишечник». Танечка вывела из уборной Дау, подвела к лестнице, он машинально здоровой правой рукой стал опираться на круглые отполированные перила из розового бука, толщиной в обхват руки. В левую руку я ему быстро сунула палку, к которой он привык в больнице. Он впервые стал подниматься сам. Таня, страхуя, шла сзади. Я ползком, чтобы видеть, как он ставит ноги на ступеньки, замыкала шествие.
— Я сам смело поднялся потому, что знал: если начну падать, Танечка меня поддержит.
Освободив кишечник от газов, он повеселел, меня уже не гнал. А когда мы его уложили в удобную приготовленную постель с тёплым пушистым одеялом, он облегчённо вдохнул и обращаясь опять только к Танечке, сказал:
—Ну как, Танечка, простим Корушу? Мне дома оказалось не так-то плохо!
— Лев Давидович, Кора Терентьевна не виновата. Это все Гращенков и новый главврач Сергеев! Это их работа. Теперь, когда Кербиков скоропостижно скончался, Гращенкову некого было бояться.
— Танечка, что случилось с Олегом Васильевичем? Он был очень умный медик.
— Лев Давидович, у него был диабет, а он не знал. Много работал, не следил за своим здоровьем. Во время не сделал анализ крови, ночью ему стало плохо. Вызвали скорую помощь, в больницу привезли мёртвого. Диабетическая кома.