— Здравствуйте! Я очень люблю ваше искусство, но я в таком жалком состоянии!
При этих словах Райкин резко побледнел и, скорее опускаясь, чем садясь на стул, произнес, как мне показалось, упавшим голосом:
— Не придавайте этому значения, Лев Давидович. Мы с женой приехали в Москву на гастроли, и вот Кирилл Семенович предложил нам навестить вас. Мы, актеры, наверное, как и все люди нашей страны, любим вас, много о вас знаем, больше не понимаем (физика для нас — область иррациональная), но страшно гордимся вами.
Дау пробормотал что-то вроде благодарности и бросил на меня умоляющий взгляд, смысл которого был ясен. Ему в этот момент было некстати все, что я придумал, и, пока я размышлял, как поступить, Райкин сделал над собой усилие и заговорил снова.
Это было уже выступление. Он рассказал, что работает над новым номером и, хотя этот номер еще не готов, вкратце он вот что значит — "ну об этом потом".
Монолог Райкина давался ему трудно, со лба и с верхней губы струился пот. Его взгляд пытался остановить на себе глаза больного, но они блуждали и постоянно обращались в мою сторону с той же просьбой.
Сделав знак Райкину не прерывать рассказа, я сказал Дау по-английски: — Вы должны собрать все силы!
— Я пытаюсь! — ответил он громко.
Но из его попыток ничего не выходило. Этот странный квартет (обливающийся потом Райкин, словно подыгрывающая ему улыбкой, сквозь которую проскальзывал испуг, Рома, Кора с тревожными и полными огорчения глазами, которые улавливали каждое движение присутствовавших и особенно больного, и, наконец, я, не знаю уж, с каким выражением лица со стороны, но огорченный тем, что затея не удалась) тщетно пытался сыграть для аудитории, состоящей из одного человека, не нуждающегося ни в музыке, ни в музыкантах.
В разгар этих напрасных усилий Дау, прерывая Райкина, сказал: — Можно мне пойти в туалет?
Он встал, широко отставляя ногу и, опираясь на палку, вышел из кабинета.
Это была передышка для всех.
Для Райкина и Ромы не было сомнений, что Дау страдает от физических болей. Они недоумевали, почему в этом сомневаются врачи, и мне пришлось им кое-что объяснить. Мы посидели еще с час, пытаясь повторить задуманную сцену снова, но у нас ничего не вышло".
Медикам не приходила в голову мысль, что опыт удался: боли органические, от них отвлечься немыслимо. Надо активно лечить, а не разговаривать!
Появление Кирилла Семеновича Симоняна у нас в доме было последним даром моей счастливой фортуны, если бы я не смогла 25 марта 1968 года обеспечить Дау первоклассным хирургом, я не смогла бы жить, но об этом позже.
Посещение Аркадием Райкиным больного Дау обойти невозможно!
Было воскресное утро, Кирилл Семенович пришел раньше. В назначенное время я вышла встречать Райкина у ворот института. Подъехала «Волга», за рулем Аркадий Райкин, прохожие останавливались как вкопанные, затрудняя ему управление машиной. Я подумала, что ему во избежание дорожных происшествий надо ездить в маске: даже маска не вызовет столько любопытства, как сам Райкин. «Волга» остановилась у ворот института, вся охрана, бросив свои посты, высыпала навстречу «Волге». Я показала наш подъезд и, встречая Райкина уже в передней, сказала, что очень счастлива с ним познакомиться, что я одна из самых пламенных его поклонниц.
— Как, вы забыли? Мы ведь знакомы, помните, вы вместе с Дау бывали у меня, когда я отдыхал в Сочи.
— Аркадий, то была не я!
И вдруг Аркадий Райкин покраснел до корней волос, он окаменел, его глаза выражали ужас.
— О, не бойтесь. Вы не выдали Дау, я в курсе его интимной жизни, у нас с Дау ведь заключен брачный пакт о ненападении.
В тот день атака болей в животе была особенно яростной. Уже два врача, вернее, два настоящих медика-клинициста, наблюдают Дау: Вишневский и Симонян. Сам Дау очень любит посещения К.С.Симоняна, ему он читает Байрона на английском языке, оба читают друг другу Гумилева, Лермонтова, я вижу сама — беседа с Кириллом Семеновичем доставляет Дау удовольствие.
Уже установилась теплая погода, я решила Дау отвести на дачу. Накануне отъезда у меня произошел очень странный разговор по телефону. Звонок — снимаю трубку, слушаю:
— Это квартира академика Ландау?
— Да.
— Можно к телефону попросить его жену.
— Я у телефона…
— Здравствуйте, Нина Ивановна.
— Здравствуйте, только я не Нина Ивановна, а Конкордия Терентьевна.
— Как, разве жену академика Ландау зовут не Нина Ивановна?
— Нина Ивановна — жена академика Гинзбурга, это из моих знакомых.
— Тогда прошу прощения, я такой-то (он назвал себя). Разрешите объяснить мой нелепый звонок.
— Пожалуйста.
— Два месяца назад я был болен и лежал в больнице Академии наук. Со мной вместе целый месяц был в палате некий профессор из университета. Этого профессора почти ежедневно в часы приема посещала тоже сотрудница университета. (Я подумала: Н.И.Гинзбург работает в университете.) Она мне представилась как Нина Ивановна Ландау, жена академика Ландау. Я раньше выписался из больницы, дал Нине Ивановне свой телефон и очень просил, чтобы она мне позвонила, сообщила о здоровье моего товарища по палате и, конечно, о здоровье своего мужа, академика Ландау.
— Очень интересно. Думаю, что ваш товарищ по палате знал ее настоящую фамилию. — Не уверен. Он меня сам уверял, что это жена академика Ландау. — Короче говоря, мой муж уже примерно два года дома, но его состояние здоровья не такое, чтобы я могла его оставлять дома и посещать пациентов больницы Академии наук. И потом, я не сотрудница университета. Вас явно разыграли.
Этот незначительный разговор я привела потому, что, когда я Дау перевезла на дачу в Мозженку и, оставив его на Танечку, приехала в Москву за медикаментами и продуктами, раздался звонок. Снимаю трубку, слушаю:
— Это квартира академика Ландау?
— Да.
— Попросите его самого к телефону.
— Я этого не могу сделать, он сейчас находится на даче. — На даче телефон есть?
— Нет, на даче телефона нет.
— Тогда потрудитесь сообщить мне, как проехать на дачу к академику Ландау. Говорила со мной женщина немолодая, но явно очень взволнованная, очень гневная.
— Если вы будете ехать на машине…
— Нет, машины у меня нет. Я говорю с вокзала. Я проездом в Москве, через несколько часов у меня поезд на Ленинград.
— Наша дача по Белорусской железной дороге, конечная остановка — Звенигород.
— Сколько времени займет дорога туда и обратно?
— Не менее трех часов.
— Тогда это невыполнимо, а с кем я говорю?
— С его женой.
— С женой? А давно ли вы стали его женой, — это она говорила, не скрывая своей ненависти к жене Ландау.
— Примерно четверть века, — спокойно сказала я, и вдруг слышу молодой, прерывающийся, сдавленный рыданиями голос:
— Мама, оставь, мне все ясно!
И разъяренный голос мамы:
— Майя, не мешай, я хочу все выяснить. Тогда сообщите мне, когда впервые после автомобильной катастрофы, выздоровев, ваш муж академик Ландау, приезжал в Ленинград?
— Мой муж академик Ландау, к сожалению, еще не выздоровел после автомобильной катастрофы. Он еще не был в Ленинграде.
— Как не был? А кто у нас в доме встречал Новый 1965 год?
— Уверяю вас, не мой муж.
— Как? А месяц назад в Адлере с огромным букетом роз меня и мою дочь встречал не академик Ландау?
— Я очень сожалею, но это был не академик Ландау. Он еще слишком болен для таких подвигов. Опять рыдания Майи, ее слова: "Мама, оставь, зачем все это, я все поняла". Тут я сразу вспомнила непонятную телеграмму из Ленинграда в числе поздравительных по случаю присуждения Нобелевской премии.
Текст телеграммы: "Для меня страшное несчастье ваша Нобелевская мечтала добиться признания моих работ только тогда быть вами мне по-настоящему плохо если любите откликнитесь Ваша Майя"
Дау, прочитав эту телеграмму, сказал: "Коруша, это от какой-то сумасшедшей, у меня не было ни одной девушки по имени Майя".
Примерно год спустя пришло письмо из Ленинграда. Дау его прочел, передавая мне сказал: "Коруша, это та сумасшедшая Майя, которая в прошлом году прислала непонятную телеграмму".
После телефонного разговора с Манной мамой я разыскала в ящиках письменного стола Дау телеграмму и письмо, сколола их вместе. Для меня это было большое событие. Дау помнил непонятную ему телеграмму год спустя. Этот телефонный разговор имел явно трагическую, но для нас таинственную историю. Собираясь ехать на дачу, встретила Шальникова. Под впечатлением я выложила ему всю эту историю. Он мне сказал: "Вы врете, Кора, такого не может быть". Я вынула из сумки телеграмму и письмо.