— С каким?
— А что, есть варианты?
Я вздохнула, чуть не ляпнув со злости, что да, вообще-то есть.
— Эсма, у меня ни с кем ничего нет. И впредь не задавай подобных вопросов и в мою личную жизнь не лезь.
— Чтобы лезть в личную жизнь, надо, чтобы эта жизнь была, — веско заметила сестра. — Какая же ты бука.
На этом наш диалог подошел к концу. Эсма развалилась на кровати и задремала, пригретая солнечными лучами, которые освещали её кровать, падая сквозь большое окно. Я же засела с книгой и попыталась погрузиться в чтение, однако сознание отказывалось цепляться за строчки, и я прочитывала страницы, не вникая в их содержание.
Окончательным поражением в попытках сосредоточиться на книге стал стук в дверь, который отвлек меня. Я покосилась на недоумевающую Эсму и пошла открывать незваному гостю.
За дверью оказался посыльный нашего отца, а у его ног стоял мой чемодан. Ну, тот чемодан, который Эсма благополучно оставила дома, заменив его на свою сумку.
— Добрый день, — улыбнулся он, потом зашел в комнату и поставил чемодан у стены. — Это для вас. — посыльный взглянул на меня, а потом обратился к Эсме. — А вам мне велено передать письмо.
Эсма оживленно подбежала к посыльному и буквально вырвала из его рук конверт, потом радостно воскликнула:
— Ой, постойте, у меня для папы с мамой тоже письма, которые надо им передать.
Пока Эсма суетилась, я спросила у посыльного:
— Как вы сюда прошли? В жилой корпус разрешен вход только для учащихся.
— О, — он учтиво склонил голову, — ваш отец выдал мне специальное разрешение, чтобы я доставил чемодан до самой двери, а также удостоверился, что вы живете в хороших условиях. — Он прокурорским взглядом обвел комнату.
Что ж, понятно. Отец, как обычно, использует свои связи. Интересно, и почему он сам сюда не заявился, чтобы посмотреть на свою ненаглядную любимую дочку? Я с почти забытой тоской посмотрела на конверт, который был адресован Эсме.
Посыльный взял письма сестры, пожелал хорошего дня и ушел. Эсма же уселась читать отцовское письмо с самодовольной усмешкой. Она иногда бросала на меня торжествующие взгляды, которые не могли не нервировать. Неужели Эсме еще не надоело упиваться своим превосходством надо мной? За столько-то лет…
Я открыла свой чемодан и начала перебирать вещи. Вдохнув приветливый аромат родных книг, я бережно расставила их на настенной полке. Потом распахнула шкатулку с украшениями и взяла в руки мамину брошь.
Грифон, расправляющий свои крылья, был символом академии. Заключенный в кольцо, застывший с поднятыми лапами и раскрывший в ярости клюв, он служил её эмблемой. Я провела пальцами по холодному металлу, потом прицепила брошь к кофте на груди и прижала её ладонью, пытаясь согреть.
Вообще, мне повезло, что я сумела сохранить это украшение, потому что отец избавился от всех вещей его бывшей жены, от всех напоминаний о ней. Ну, кроме меня. Хотя я была уверена, что являюсь самым ярким напоминанием.
Эту брошь я нашла, когда была совсем маленькой. Она лежала в шкатулке, что затерялась на книжной полке в старой библиотеке нашего дома. Вместе с ней я нашла и небольшую картину размером с ладонь. На ней была изображена моя мама в традиционной фиолетовой мантии академии, а к её груди была прикреплена эта брошь.
Увидев изображение матери, я, будучи маленькой девочкой, очень взволновалась. Я смотрела на маму и рыдала, а мама наблюдала за мной с картины своими большими серыми глазами и широко улыбалась. Своим детским мозгом не в силах разобраться, что хорошая идея, а что плохая, я побежала к отцу вместе с этой картиной.
Сейчас я не понимала, чего именно я тогда хотела добиться, но в любом случае я ждала другой реакции. Лицо отца, когда он увидел маму на картине, перекосило от ярости, злобы и ненависти. То был единственный раз, когда я видела, как отец теряет самообладание. Он вырвал из моих рук картину и бросил её в огонь, полыхающий в камине.
Я закричала и бросилась её вытаскивать, пытаясь спасти от огня, но отец перехватил меня, хотя не сразу, ведь я успела обжечь руки. Потом я думала порой, что он сделал это специально, он хотел, чтобы я обожглась. Но в тот момент я, наверное, не обращала внимание на боль, я вырывалась, плакала, кричала, а потом просто замерла, осознав, что все бессмысленно, и с отчаянием смотрела, как улыбка мамы медленно истлевала в огне.
Это воспоминание была смазанным. Пусть я хорошо помнила свои эмоции, но детали, слова, которые наверняка были сказаны, забылись. Но именно тогда я впервые испугалась отца и, возможно, даже замкнулась в себе. Хотя, став старше, я многое стала лучше понимать.
— Почему ты молчишь!? — воскликнула Эсма, её взволнованный радостный голос спугнул мои непрошенные воспоминания.
— Я тебя не слушала, — пробормотала я.
Я так долго приучала себя абстрагироваться от голоса Эсмы, что теперь иногда он превращался в бессмысленный фон, который я не воспринимала.
— Не слушала!? — возмущенно переспросила Эсма. — А я тебе вообще-то сказала, что у меня будет брат или сестра. Мама написала, что она беременна. — она помахала письмом, как флагом.
Эта новость почему-то не вызвала во мне никакого радостного отклика. Возможно, из-за того, что Эсма так её преподнесла.
— Почему у тебя будет? — спросила я. — Разве не у нас?
— Ну, мама же моя. — хмыкнула сестра.
— А отец мой, — напомнила я. — Так что будущий ребенок будет родным и тебе, и мне.
— Ах да, — нахмурилась Эсма. — Ты действительно права, я даже как-то об этом не подумала. Я просто привыкла думать о своей семье, не включая в неё тебя.
Эти слова были сказаны так искренне, что даже не задели меня. Они звучали более естественно и правильно, нежели те реплики Эсмы о том, что она считает меня своей сестрой и любит, как родную.
— Как думаешь? — улыбнулась Эсма. — Это будет брат или сестра?
— Не знаю, — пожала плечами я, — но думаю, что у этого ребенка есть все шансы стать самым любимым.
Эсма, услышав такое, раскрыла рот, чтобы ответить, но так и не подобрала слов. В её глазах промелькнуло осознание и легкое беспокойство, поэтому я усмехнулась, довольная произведенным эффектом.
А еще я искренне надеялась, что будущий ребенок сместит Эсму с её позиций самой обожаемой и ненаглядной и отец не будет так ей потакать.
— Сестренка или братик будут однозначно любить меня сильнее, чем тебя.
— Эсма, сколько тебе лет, а? — я закатила глаза и вздохнула. — Ладно, я ухожу.
С сестрой я больше разговаривать не желала, напротив, мне хотелось побыть в одиночестве, чтобы как следует переварить новость и понять, как же все-таки я к ней отношусь.
Брошь приятно оттягивала ткань кофты и напоминала о том, что я хотела сделать уже давно, но так и не решалась. Но, наверное, пришло время.
Картинный зал академии был исполинских размеров. Архитекторы приложили немало сил и времени, чтобы магически расширить внутреннее пространство зала.
В выходной здесь было достаточно студентов, чему я не была рада. Мне казалось, что все знают, зачем я сюда пришла, и потешаются надо мной. Конечно, это было не так, но чувство, что я совершаю унизительное преступление, не покидало меня.
Картины в зале плавали, как рыбы в толще воды. Они лениво парили в воздухе, стремясь столкнуться друг с другом и задеть зазевавшихся студентов. Я покосилась на пару ребят, которые пытались достать одну из картин, что улетела под витражный потолок и не собиралась спускаться.
Я же прошла дальше, в ту часть зала, где находились картины, изображающие выпускников прошлых лет. Здесь было меньше народа, поэтому я почувствовала себя свободнее.
Отыскать нужный факультет и год выпуска не составило труда. Всматриваясь в картины, я искала конкретное лицо, но не была уверена, что узнаю его. Все-таки я совсем забыла ту картинку, сгинувшую в огне. Перед внутренним взором маячила только улыбка, но узнала я маму вовсе не благодаря ей.
Я ухватила картину за край рамы, не позволяя ей уплыть от меня, и, приблизившись, с жадностью вгляделась в девушку, которая стояла в центре и обнимала подругу, ставя рожки над её головой. Студенты выглядели такими беззаботными и счастливыми…