В хорошей постановке за репликой должно идти действие. Так, например, за восклицанием: «Бедный Йорик!» — лобзание черепа из папье-маше, после легендарного: «К нам едет ревизор!» — тараканьи бега и уничтожение двойной бухгалтерии, в индийском фильме за ритуальной фразой: «Ты моя сестра, у тебя такая же родинка на щеке…» — танец всех со слоном, или на слоне, или вместо слона…
Я решила последовать заветам Станиславского, Эйзенштейна и Хичкока, посему медленно откинула одеяло и начала вставать, демонстрируя всем своим видом согласие с уготованной мне участью.
— Поживее! — поторопила маман.
А я, когда начала вставать, поняла, что все же сумею вытянуть роль обморочной барышни, может, даже на Оскар: перед глазами замельтешили черные точки, а голова натурально закружилась. Но упорство — мое второе имя. Правда, бабка Софа называла эту черту характера упертостью, когда со мной проще либо согласиться, либо пришибить. Я сделала еще шаг в лучших традициях осла, которому если что втемяшится в голову, то фиг перешибешь. Даже лопатой промеж ушей.
Зато перед взором стало уже совсем черно, и я полетела навстречу половицам, радостно поприветствовавшим меня гулким стуком.
Последнее, что услышала перед тем, как сознание окончательно померкло, была фраза родительницы: «Напоите ее тонизирующим зельем, чтобы не умерла по дороге».
Пришла в себя оттого, что меня тащили. Шустро и особо не церемонясь. С обеих сторон под мышки держали два дюжих то ли санитара, то ли вышибалы, что иногда одно и то же.
— Ик! — приветственно выдала я.
На мне скрестились сразу два суровых взгляда.
— Молчу-молчу, — заверила я, пожимая плечами.
Хотя, когда тебя тащат на манер пропойцы, так что ноги волочатся по полу, это сделать весьма проблематично. О том, что я и сама уже в состоянии переставлять ходилки, не стоило и заикаться.
Может, этим архаровцам нравится тяжести вот так тягать? Тогда не буду лишать их возможности приятно провести время.
Я же с интересом туриста, впервые попавшего в Лувр, начала вертеть головой. Впереди маячила спина, как я понимаю, родительницы, бодро цокающей по гулкому коридору. Последний, к слову, достаточно широкий и не обшарпанный. Не чета моей «палате». На стенах красовались и парадные портреты солидных джентльменов в сюртуках, и камерные — в домашних шлафроках.
От созерцания одежды на картинах перешла к наряду собственному. Меня переодели. И, судя по всему, не родительница — она бы наверняка подавилась своим презрением и гордыней, натягивая на непутевую дщерь платье. Скорее всего облачила меня та лекарка, которую я видела ночью.
Темно-зеленое поплиновое платье в мелкий рубчик с глухим воротом, застегнутое кое-как. По ощущениям, на мне сейчас наличествовали еще и пара юбок с панталонами. Башмаки так и норовили слететь с ног, а смоляная прядь, выбившаяся из косы, перекинутой через мое правое плечо, постоянно падала на лоб.
Впереди показалась дверь. Маман решительно ее распахнула, и по глазам резанул яркий солнечный свет.
Мой почетный эскорт, не сбавляя шага, ринулся в проем, который был явно уже, чем эти два бугая вместе, что уж говорить о довеске в виде моей скромной персоны.
На мгновение я почувствовала себя в родной стихии переполненного метро в час пик, и вот меня уже грузят в экипаж. Учтиво, как воришку средней руки — в каталажку.
Следом в карету забралась родительница и крикнула:
— В обитель Святой Азазеллы!
— Энто в дом скорби, что ли? — уточнил возница прокуренным до печенок голосом.
— Если понял, что переспрашиваешь, дурень? — гаркнула маман.
— Дык того, уточнить, шоб, значится, накладочек не было.
— Пошевеливайся! — полетело из окошка чересчур дотошному местному «водиле».
Колеса заскрипели, меся дворовую грязь, а я поняла: вот он, мой единственный шанс.
— Чего смотришь на меня своими бесстыжими глазами?.. — только и успела сказать матушка.
Карету тряхнуло на очередной выбоине. Я полетела вперед, выставляя локоть. Сил у меня, недокоматозницы, было не больше, чем у кутенка, зато острый локоть, помноженный на массу тела и толчок от ухаба, сделал свое дело. Маман подавилась криком и засипела, ощущая все прелести удушья.
Когда мы учились в школе, нам повезло с обэжешником. А вот ему с нами — не очень. Класс, в котором двадцать три девчонки и четыре пацана. А учитель — человек военный, хоть и в отставке. Ему нам про самооборону вещать, про поведение с террористом, про то, как вести задушевные беседы с маньяком, реши тот напасть, про первую помощь. А мы — двадцать три языкатые заразы. На одном из уроков, помню, плюнул он и в сердцах сказанул со своим дивным украинским акцентом: «Если вас хотят изнасиловать — спросите, возьмет ли этот злыдень писюкавый вас после сделанного в жинки. Насчет намерений — не факт, что передумает, но пара секунд форы, пока он соображает, у вас будет». На вопрос, а как же приемы самообороны, военрук заявил, что самая лучшая женская самооборона — это быстрые и длинные ноги, которыми надо шустро передвигать в противоположном от нападающего направлении. Но все же под конец урока он тогда расщедрился на демонстрацию: захват кисти и залом под углом. То, что могла при определенной удаче повторить любая из школьниц, наберись она смелости.