Бросай меня к чёрту – незрелую куколку вуду,
я небо прорежу болидом всего на секунду,
влюблённый решит, что на счастье, угрюмый – что к худу,
но в час, когда время-кукушка проклацает "пять",
согреется он – так любивший меня почему-то…
… Но будет бессмысленно что-то уже понимать…
Вечер крадётся рысью
Час хмурых лиц и давки – вечер крадётся рысью,
люди спешат укрыться в чревах своих пещер.
Люди устали в осень, люди почти не мыслят,
прячут носы и души в шарфовый злой мохер.
Небо всё ближе – город кутает ловчей сетью
волглых густых туманов, гонит его к зиме.
К ночи покорно мёрзнет то, что кружилось медью,
и серебру сдаётся, инеем онемев.
Ночью опять беззвёздно, тягостно и бездонно.
Рысь на пороге спальни твой сторожит рассвет.
Взгляд её, немигающ, полнит тоской девона –
ген кистепёрой рыбы рвётся в тебе на свет.
Носишь чужую память, ты элемент цепочки,
но дозревает что-то с жаждою перемен.
И понимаешь ясно: этот прорыв отсрочить –
значит, принять навеки душный уютный плен.
Утро придёт, и в губы вновь поцелует кофе,
и до свиданья с рысью целая пропасть вех,
но…
… Бьётся в тебе предвечным бременем метаморфа
ген кистепёрой рыбы, маленький человек.
Пытаясь вытянуть что-то
Пытаясь вытянуть что-то, опираясь на личный опыт,
с прискорбием понимаешь, насколько же ты пуста.
Но, какой ни на есть, а всё же твой опыт с боями добыт,
и ты вполне себе омут, где странностей до черта.
Ты путешествуешь в бездну практически без страховки,
не задаваясь вопросом, что же в финале найдёшь.
Твой ангел, уже привычно, на старте – наизготовку,
а ты его не жалеешь, хоть знаешь, что тонкокож.
Да, ты его не жалеешь, ты вообще не склонна
жалеть, возлюблять и слушать советы нелётных птиц.
Хотя… ты нелётна тоже и судишь с шестка балкона
о том, что иметь не хочет ни образов, ни границ.
И в этом великом Нечто творятся чужие будни,
взрываются оптом звёзды, чтоб кто-то сквозь толщу лет
пришёл и устроил улей для маленьких скорбных трутней,
а после вздохнул и молвил: "Ну что же… Да будет Свет…"
Ты тоже из рода трутней, взлелеянных с колыбели
в ладонях седого бога, который чего-то ждёт.
Он шёл открывать дороги, любить и сводить аллели,
но ставил всегда на "нечет", а выпал, конечно, "чёт".
И всё же…
Ты ловишь смыслы – банальные, человечьи,
растишь из того, что помнишь, опору для новых строк,
чтоб чувствовать – рядом дышит пока что чужая вечность
и слушает, принимая, твой спутанный монолог.
Глядишься в ночь и горбишься авгуром
Глядишься в ночь и горбишься авгуром,
пытаясь уловить сигнал с изнанки,
но в небе глухо; тучи злы и хмуры
и сеют манку.
Летит на мир седое время года.
Белым-бело под светом яркой лампы.
У слов нет силы, у людей – свободы.
Довлеют штампы.
У пригвождённых к жизни нелюбовью
глаза скопцов и вянущие души.
Но, даже непричастием виновна,
смотри и слушай.
И, может быть, откроется иное,
и свет души проявится за телом –
так детство, позабыв про остальное,
рисует мелом
мир ласковый, где всем хватает лета,
где яблоки в саду не для искуса,
где далеко до споров сигаретных
и лож Прокруста.
Молчи.
Смотри.
Тебе доступна малость –
но большее опасно человечку –
вон три кита, на панцирь опираясь,
плывут сквозь вечность.
А после, беспощадные как дети
Поверь, дружище, в этой пустоте
бездушно только первое столетье –
а после, беспощадные как дети,
придут иные, принесут вертеп
и примутся минувшее вертеть.
И всё, что можешь ты – смотреть туда,
в пространство между ширмою и бездной:
безвременно, бесправно, бестелесно,
язвясь кнутом привычного стыда,
на всех, кого сподобился предать.
И ждать тебе спасительный финал
сто тысяч лет, а время здесь, как глина,
и вязнет в мыслях, но признать причину
таки придётся, даже оправдав
себя давно.
… Нет, время здесь – спираль,
не золотая и не Фибоначчи,
а локсодрома с пропастью витков.
И свод небес, и красота садов,
поверь, дружище, ничего не значат,
когда перед тобою куклы плачут,
и льётся свет, изнаночным багров,
а ты паришь – без тела и без слов.
когда зачахнешь от горклых сплетен
когда зачахнешь от горклых сплетен
уже настолько, что словом-плетью
загнаться впору, но нет открытий –
порвутся нити,
те, что держали в плену иллюзий,
где мир разношен до all inclusive,
удобны смыслы, и бог смеётся
на лике солнца.
когда ты вспомнишь, что боль возмездна,
твой мир-скорлупка чуть слышно треснет,
и в щель заглянет чужое небо –
черно и слепо.
но, приоткрывшись, иные дали
поманят властно, как в детстве звали,
и вспыхнут звёзды, и будут светом
и вечным летом.
тогда ты тутовым шелкопрядом
вгрызёшься в листья чужих созвездий –
и станешь нитью, и тихо пряха
затянет песню…
Лишь темнота, и боль, и слепящий свет
Елене Н.
Нет ничего во мне, понимаешь, нет.
Всё это пришлое – тьма ли, слепящий свет,
тени шуршащие, беглые облака,
тёмное пламя взорвавшего ночь звонка,
шёпот нездешнего, тягота слов чужих
делают стих.
Я принимаю – страх ли, тугую боль,
ложе прокрустово чьих-то иных неволь,
правду за вымысел, верное – за игру.
Пуще дитяти лелея в себе хандру,
ту, что является признаком новых слов,
падаю в ров.
В той пустоте всё конечное вновь живёт –
это природа, поверишь ли, всех пустот.
Сможешь остаться здесь, вспоминай – Нигде
держится испокон на кривом гвозде.
Время пустотное движется осолонь –
обойди, не тронь.
Миг этой вечности холоден и когтист.
Хочешь вернуться к небу – пора расти.
Нет ничего во мне, понимаешь, нет,
лишь темнота,
и боль,
и слепящий свет…