кипучей жаждой, яростью и страхом
народов тех, не сбывшихся за малым.
Но к праху прах.
Умеет вечный пахарь
укрыть в земле и кости, и победы
безумцев, в мир срывавшихся лавиной…
Не двигайся.
Молчи.
Идёт по следу
тот самый звук из робкой середины…
Ничейны слова мои, неприкаянны, не у дел
Ничейны слова мои, неприкаянны, не у дел,
как сны Азраила, висящие на гвозде,
что вбит в пустоту, но является осью мира.
Слова эти, колки, как клинопись юкагиров,
зовут меня: "Ир-р-аа…"
Зачем-то зовут, но приходят опять незвано,
и речь их резка, и отрывиста, и гортанна,
и мне бы не слышать, но снова шуршат страницы,
и мне бы не видеть, да, знаешь, никак не спится.
А мир кружится,
и время спешит,
только гвоздь, пробивающий пустоту,
пока ещё держит,
и сны Азраила ждут,
когда проведёт последнего преданный серафим
сквозь жаркие воды,
сквозь стынь бесконечных зим,
туда, где всё сущее станет единым Словом –
умрёт, а потом воскреснет, сложившись снова
в те звуки, которых не вымолвит мой язык.
Пока же, всегда неждан, навсегда безлик,
ведёт по непрочным льдам, по горящим рекам
дрожащую душу прозревшего смерть человека
уставший донельзя, измученный серафим
и ждёт, когда сны сойдут и возлягут с ним.
СКАЗКИ И МИФЫ
Мистика и эзотерика
Сказки
Время падающих каштанов
Время падающих каштанов…
Избавляясь от оболочек,
ищет семя иные земли, хоть финал предрешён давно.
День исхода распахнут в небо, листопадами раззолочен,
но страда, и не дремлет дворник – тихий пьяница, тайный сноб.
Он бесстрастней слепой Фемиды, у него есть ведро и грабли,
он хозяин огня и дыма, бережёного коробком.
Разметая покой дорожек, шепчет сдавленно "кххрибле-кхрабле…" –
и послушно восходит солнце, пробуждая дремотный дом.
Да, он скрытен, но мне известно, что к нему приручились тучи,
и поэтому плачут долго, если дворник уйдёт в запой.
Это с ним происходит часто – жизнь всё менее приставуча,
он бредёт сквозь постылый сумрак одинокой своей тропой.
Но сейчас-то сезон каштанов и готовых к уборке листьев,
так что дворник вполне при деле – профи, клининг-специалист.
След метлы его безыскусен и волнующе тайнописен –
пусть мешает досадный тремор, но сегодня он ликом чист.
Сын каштана летит к надежде, дозревая в тугой облатке.
Я дурачусь, пиная глянец тех, кто понял уже, что пал,
и ругается бедный дворник, не приученный к беспорядкам.
Лист слетает к нему под ноги – рыж, доверчив и пятипал…
Паутинное
Сезон уступчивых трав и хищных газонокосилок
почти на исходе…
У августа нет причин держаться за прошлое:
он отстранённый инок,
и пальцы его, поднаторевшие в плетении паутинок,
легки и умелы, как женщины с опытом – в ловле мужчин.
Он вяжет прозрачные нити, сплетая сети,
а после силки отпускает в свободный полёт
и шепчет чуть слышно: "аз… буки… веди".
"глаголь" бережёт на особый случай, которым бредит,
но случай особо вредный – чего-то ждёт.
Я снова попалась в его паутинный морок –
считала ворон и читала знаки по облакам,
и мне улыбались собаки, спешащие по делам,
и, робко, герани – рабыни оконных рам,
и даже традиционно серьёзный знакомец-онколог.
Но лёт паутинок открыт, значит, где-то там
мой инок прошёл босиком по стерне пшеничной,
и нити грядущего льнули к его перстам.
Пепином шафранным неяркий закат упал,
и мир, поглощаемый тьмою, стал обезличен.
Сезон шелковистых трав и густых рассветов
подходит к финалу – стучит в мою дверь сентябрь.
Он пахнет анисовым яблоком, мятным ветром,
и взгляд его долог, что свойственно всем брюнетам,
он дерзок и пьёт только Whisky Double…
Песочное
Безумный Часовщик распределяет время…
В годах поднаторев, точна его рука,
и сыплется песок, и ветер му`ку веет,
а вечный день горяч, и солнце жарит в темя,
и тень лежит у ног, нечистая слегка.
Он знает, что к чему, с ним можно без секретов,
но взгляд его тяжёл – попробуй удержи,
когда роняет он в ладони бремя лета,
в котором дышат сны дремотных страстоцветов,
щепотку чепухи и следом – чью-то жизнь.
Он приручил часы – но я их потеряла,
пока брела в годах, где экономят свет.
Их занесло песком толчёным веронала.
Но, впрочем, всё прошло – для памяти лежалой
нет тяготы потерь, нет горестных примет.
Сегодня я к нему пришла с банальной просьбой.
Смешная малость – так… Песочные часы.
Он смотрит сквозь меня и пьёт душистый ройбос*,
а время, вновь дразня повадкою стрекозьей,
застыв на краткий миг, срывается в рассып.
В барханах спят пески, и плавятся столетья,
но вечен день его, здесь спешка не с руки.
Он смотрит в тишину, неспешно гладит ветер –
как помню, был всегда пристрастный кинестетик,
и сверлят сон пустынь бурунчики тоски.
Я знаю, он сейчас из складок голобеи
достанет новый день, но мне-то нужно – жизнь.
И он, вздохнув: "Ну что ж…", ручного скарабея,
погладив по спине, отправит за трофеем,
а я решу, что вновь сорвала главный приз.
Но усмехнётся он – ему известно много,
и ляжет сеть морщин, измяв пергамент лба.
А я сбегу домой – не то песок дорогу
укроет через час, и компасного бога
вконец сведёт с ума бесцельная борьба.
Ты спросишь, для чего я вновь рискую счастьем,
терплю и пыль веков, и страх, и взгляда муть?
… Когда стечёт песок, ты станешь безучастен,
и наш хрустальный мир рассыплется на части,
то в нашей воле вверх часы перевернуть…
Допотопное
В этом мире сезон дождей – несменяемый, неумолчный,
и не греет рыбяжья кровь – три часа, как прошёл обед.
Милость в гнев обратив, Отец шесть недель – безразличный отчим:
превращается в грязь и хлябь то, что было всегда песочным.
Всё инертнее жизнь во мне, всё уютней бывалый плед.