но в складках ладонных, текучих, как злая ртуть,
дозрели слова для открытия новой эры.
И я прихожу к ней, целую её висок,
в котором давно не пульсирует жажда жизни.
Щебечут подранки, мурлыкает кот у ног,
и тянется вечность – тягучей, чем след от слизня,
чем тысячи длинных её, занесённых лет,
чем пропасть песка, пересыпанного в ладонях.
Но вновь она гладит меня и ведёт на свет,
хотя понимает, что время вот-вот догонит.
А они ходили за тёмный край…
… А потом они возвращаются – поседевшие рано мальчики.
И приносят ночь в глубине зрачков, и в тебе звучат барабанчики.
А они ходили за тёмный край, а у них в ладонях искрит заря,
а они говорят: "Он остался там… не реви, ты знаешь, что всё не зря"
Они вешают куртку его на крюк, а она в крови, и пришла беда.
Они смотрят упорно в холодный пол, но ты мыла пол, не найти следа,
и они могли бы ещё побыть, но заря обжигает, заря не ждёт.
И они уходят, захлопнув дверь, а ты думаешь тускло: "Пришёл черёд…"
За окном разгорается новый день – будет яркий свет после ста ночей,
но тебя теперь не согреет он, ты уже вдова, быть тебе ничьей.
Он остался там, где всегда молчат, где в кромешной тьме тихо дышит зло.
Он остался там, а они пришли, просто им, конечно же, повезло.
А в тебе сейчас спит его дитя, ты бормочешь "тш-ш-ш", чтоб не разбудить.
У тебя сейчас – времена потерь, береги себя, скоро будешь шить
из рубах его, из своей тоски распашонки, кофточки, ползунки.
А потом пацана уведут за край эти странные мужики…
Недосмотренное
Предноябриность тучнеет на юго-востоке.
Винная ягода стала почти вином,
дни мерно топают пони коротконогим.
… Спящим красавицам снятся единороги,
единороги забавятся в палиндром.
Рыцари бьются без пыла – хотя от скуки.
Брякает битым железом глухой вассал,
рыцарь бранится, орёт ему: "Косорукий!!",
дышит прогорклым салом, тушёным луком –
словно ни разу прежде не умирал…
Я развлекаю тебя чередой событий,
их извлекая оттуда, где жизни нет.
Пусть благосклонен покамест седой смотритель,
но с каждым разом реальность твоя размытей.
Мне-то не страшно – врождённый иммунитет.
Ты доверяешь мне видеть намного дальше,
рядом со мной так просто поверить.
Верь.
Я сочиняю будущее без фальши.
Вечность крадётся хищно, по-росомашьи –
время охотится на небольших людей.
Вечер туманится чем-то вконец ненастным –
пару часов, и октябрь умрёт совсем.
… Выжившим рыцарям снится чужое счастье:
локоны, нервные пальцы, мгновенья страсти…
Время, сочтя по списку, вздыхает: "Все…"
Глаза их бездна
Шуршат, тревожась, камыши,
на дне ночном не спится многим.
Смотри, как щиплют нити ржи
единороги,
бродя по руслам древних рек,
познавших мель и ставших полем.
Единорожий длинен век,
характер – вздорен.
Глаза их – "бездна, звезд полна",
а губы ласковы и терпки.
Их глубина страстна, страшна.
В них мастер лепки
смятенный, непокорный дух
вложил, чтоб множились печали,
и дал на откуп темноту –
и тьму венчают
луной облитые тела.
А ты светла, чиста, убога,
жила бы и жила под Богом,
но жребий пал, и зёрна зла
в тебе пробились, недотрога,
пока в мир тёмный ты вела
единорога.
С утра охотились на ведьм
С утра охотились на ведьм,
потом в таверне пили пиво.
Хозяин, бурый как медведь,
косился сумрачно.
Не диво…
Весь вечер дергалась щека,
и левый глаз сводило тиком.
… Была легка её рука
и пахла зрелой земляникой,
но жар пощёчины взорвал,
отравой пробежал по жилам.
Гнев,
голос зверя,
дверь,
подвал,
зажатый рот…
Собака выла.
Тоска росла, как снежный ком,
и пьяный гогот отдалялся.
Он дождь ловил иссохшим ртом.
Мистраль предзимнего Прованса
бил по лицу.
Ещё, ещё.
Он помнил многое, но это…
Забыть бы хрупкое плечо,
бездонность глаз и зёрна света,
со смертью ставшие ничем…
Потом, на дружеских попойках,
он избегал подобных тем –
сводило глаз, и было горько.
Не жил, но умер.
Не воскрес,
хоть на Суде имели вес
следы копыт на той дороге,
которой в заповедный лес
ушли её единороги.
Мне бы, веришь ли, ни о чём
Мне бы, знаешь, начистоту,
наизнанку наговориться,
только снова душа-лисица
пьёт предвечную пустоту.
Неродившихся слов река
всем несбывшимся глубока,
не увидеть бы, что глядится –
в этих водах века, века.
Время тянется, не спешит,
стелет простыни для ночлега.
Пахнут стаявшим стылым снегом
лапы лисьей моей души.
Мне бы только успеть уйти,
прежде чем, пробудившись, воды
бесконечной реки Смороды
встанут пламенем впереди.
…Мне бы, веришь ли, ни о чём,
мне бы, слышишь ли, не об этом.
Ты побудь мне ещё плечом…
Хоть до света…
Я не знаю, как называется это место
Я не знаю, как называется это место,
да и стоит ли это место хоть как-то звать.
Здесь так тускло и сыро,
как будто тут правят мессу
земноводные твари.
Есть тумбочка и кровать,
стул с подломленной ножкою,
стол в ширину тетради,
нож,
тарелка,
невнятная чашка,
потёртый плед.
Скудный быт.
Не подумай, не жалуюсь, бога ради,
но одно беспокоит – упрятанный в ставни свет.
Он сочится в щербатые щели.
Сбегают тени,
занимают углы и ниши и там дрожат.
Мне понять бы, чего боятся они на деле,
только стоит ли, право слово?
Обычный ад:
полутьма, полусвет, полутон – никаких зацепок.
В одиночке моей то ли день, то ли ночь, а так
можно быть и писать стопки новых пустых нетленок,
забывая, что дверь не заперта.
Только шаг –
и откроется вся Вселенная с чудесами,