и в общем его полотне,
во всяком новом,
пока не проявленном дне,
мы вплетены в узор мироздания,
как в небо – птицы,
до тех пор, пока ладонь к ладони стремится…
Даже тогда
…И тогда, когда взгляды,
соприкоснувшись, на миг отпрянут,
а после снова сойдутся в маленьком поединке,
и тогда, когда воздух станет густым и пряным,
но ускользающим,
словно чья-то жизнь на дагерротипном снимке.
И тогда, когда губы твои
коснутся дыханьем моих ключиц,
а тяготение тел станет острым и обоюдным,
и ты не поймёшь,
чего хочешь больше –
смять меня или упасть ниц,
объявляя новоявленным чудом.
И тогда, когда мир сомкнётся,
образуя остров,
и пальцы твои войдут в реки моих волос,
и время разделится
на ушедшее "до"
и неизвестное "после",
а то и вовсе, с цепи сорвавшись,
пойдёт вразнос:
закончится разом
и тут же начнётся снова –
даже тогда, слышишь,
я
не скажу
ни слова…
Не об ангелах
"Итак, пусть никто не ожидает, что мы будем что-либо говорить об ангелах."
Бенедикт Спиноза "О человеческой душе"
***
Сохранится ли тайна в приходящем спонтанно?
Давай проверим…
Двери, закрываемые с мягким "тшшш", отсекают действительность и свет в прихожей, оставляя наедине, в ожидательной тишине.
Кажется, иначе это называется "тет-а-тет"?
Да, голова к голове и между нами.
Иди ко мне.
Говорить будем: сначала глазами.
Умеешь?
Это просто: не отрываясь смотри, как я раздеваюсь, и глаза всё скажут сами (у твоих глаз удивительно отзывчивые зрачки: открываются для диалога в считанные доли секунды, и тогда я обретаю способность читать твои мысли… Конечно, в такие моменты они достаточно тривиальны, но всё, что за ними следует, по-прежнему тайна взаимного постижения. Учти, я опять ничего не знаю об этом, я посредственная ученица, но хочу, так хочу научиться, — поэтому пройденный материал следует закреплять повторением снова и снова…)
Говорить будем: кончиками соскучившихся пальцев. Чувствуешь ноготки, накопившие кальций — теперь им не страшно ласкать на грани между разжечь и ранить (разжечь, разумеется, предпочтительней, но не ранить совсем — мучительно, значит, каждый разбуженный след будет выкуплен поцелуем).
Да, представь, и меня волнует…
Погоди.
Времени нет — значит, у нас впереди… правильно, вечность.
Говорить будем: губами, которые есть тепло и всегда открытие (вряд ли я много из этого разговора вытяну и переведу в слова общепонятного языка — кружится голова, и поэтому я плохой переводчик, разве что до кровати…)
Осторожнее с поцелуями… Хватит…
Нет, не хватит!
Говорить будем: соприкоснувшейся кожей. Отвечаю дрожью, отвечаю порывом, взметнувшейся силой, доверчивой наготой и жаром своим, сбережённым к вечеру (правда, женщина в такие моменты божественна и светом особым подсвечена, словно амфора с помещённой в неё свечой?)
Хороший мой, мне всё сложнее раскатившиеся слова нанизывать на тонкую нить моего ошалевшего рацио — скоро останется один только зов, одна только грация зверя, заворожённо глядящего в бездну твоих зрачков…
Ускользает нить…
Говорить будем, говорить: неотрывно — глазами, безоглядно — пальцами, откровенно — губами, исключительно чутко — кожей, как говорили все эти семнадцать лет, десять месяцев и двадцать два дня, и даже тогда, когда тёмный свет заполнит мои зрачки, и останутся лишь междометия, ты услышишь меня.
Удержишь меня?
Тайна в тебе, тайна во мне, а не в том, что приходит спонтанно…
Sfumature (forte)
Непрактичное
Побросать пожитки в пасть чемодана,
хлопнуть дверью с лязгом на весь подъезд,
чтоб соседа Тольку снесло с дивана,
а из пятой толстая Мариванна
всколыхнула честно нажитый вес.
Нацарапать "FUCK!!!" поперёк капота,
непременно ржавым кривым гвоздём –
милый мальчик, сказочник гарри поттер,
хлещет в тёмном пабе свой горький портер
и не знает, лапочка, ни о чём.
И бежать, походу мурлыча что-то,
через мрак аллейный, чтоб каблуки
разбивали стуком покой болота,
в этом состоянии сумасбродном
с ночью приходящей вперегонки.
Но когда укутает кошка-полночь
полусонный город своим хвостом,
вдруг подкатит к горлу обиды щёлочь,
выжигая болью "…какая сволочь!",
но себе прошепчешь: "…потом, потом…"
И мобильный модный – его подарок,
придушив на сотом уже звонке,
запулишь подальше – путь будет ярок,
но финал полёта, понятно, жалок – как у всех,
не вышедших из пике.
А потом внезапно случится утро –
через вечность малую в три часа.
Город станет хлопотным и маршрутным,
суетливым, дёрганым, непопутным,
поминутно жмущим на тормоза.
Ты войдёшь в потоки и станешь частью,
растворившись в смоге его забот.
Там, где каждый встреченный безучастен,
будешь строить – может, дорогу к счастью,
впрочем, может статься, наоборот…
Я – к Бетельгейзе!
А он ей тащит духи, конфеты,
цветы с вершины Килиманджаро –
такие белые и смешные,
с названьем странным…
да, эдельвейсы!
И всё, что хочешь, он может сразу
(вообще, конечно, воображала).
Он всем так нужен.
А ей – нисколько…
Ну, точно рухнула с Бетельгейзе!
А он сулит ей моря и страны,
и тонны шмоток под знаком Prada.
Он где-то слышал, их носит дьявол,
и это дьявольски эротично.
Она смеётся и смотрит в небо.
Она смеётся!
Больная, правда?
Но, впрочем, эти вот, с Бетельгейзе,
все потрясающе непрактичны.
Вот что ей нужно?
Никто не скажет –
она сама-то не знает толком.
А он ей пишет, представьте, песни
и дарит розы на длинных ножках.
Он так надеется с ней в экстазе
соединиться, родить потомков,
что позволяет спать на кровати
её лохматой и злобной кошке.
Она колеблется, понимая,
что шанс реальный для прочной жизни:
вполне по силам четыре сына
и пятой – дочка, чего ж вам боле?
Да только манит её ночами туда,
где места нет дешевизне.
А он не смотрит давно на звёзды,
он просто держит всё под контролем.
Она сорвётся, ей-ей, однажды,
сбежит из дома в одной футболке,
оставив в розах ему записку:
– Она на грани! Я к Бетельгейзе!