А он же будет потом ночами
искать мерцание в тёмном шёлке,
в руке сжимая её халатик
с летящим запахом эдельвейсов.
Наверное, о сверхновых
Она говорит:
– Уходя – уходи.
Ты сжёг все мосты,
я взорвала сверхновые.
Пожалуй, мы квиты.
На длинном пути
не всё, что в дугу –
то на счастье подковою.
А долгие проводы – это смешно.
Да что там…
Тебе же претят многоточия.
Она говорит, а он смотрит в окно,
и после – ей в душу сосредоточенно.
Душа, как душа…
И не то, чтоб мелка –
скорее всего, изначально некрупная,
но хлама немного: цветок василька
(пробился один… так, причуда минутная)
вон клевер-трилистник,
ромашки во ржи…
Воистину, этой вовеки не вырасти.
Нет-нет, он не любит.
Ещё дорожит.
В ней ярко живёт состояние сирости.
Он долго будил тот ответный огонь,
который для звёзд наилучшее топливо.
И звёзды горели и грели ладонь,
когда натирал их ночами заботливо.
Но как-то случайно, нелепо и вдруг
закончилось в ней состояние нужное –
сгорела, конечно.
Вновь замкнутый круг
и тягостный поиск душою застуженных.
И всё же…
И всё же…
Она непроста.
Он смотрит ей в душу, но видится малое –
ромашки и клевер…
А дальше – черта:
уже приговор, и его не обжаловать.
Она говорит:
– Уходя – уходи!
Сжигая мосты, догорают сверхновые.
В ладошке её, в крепко сжатой горсти
Вселенная спит полукруглой подковою.
неожиданное
мужчины являлись из ниоткуда, но не с пустыми руками,
дарили звёзды в цветочных обёртках, воображали себя волхвами.
топтались в жизни её основательно, их прайсы пестрили посулами,
отдельные были бедны, но нежны, все прочие – толстосумами.
губы её обжигали чили – они твердили, что это сахар,
она носила такие духи, что каждый встреченный глупо ахал.
они мечтали срастись настолько, чтоб спать на одной подушке,
а в ней соседство с чужой головой рождало приступ удушья.
она любила всех, но недолго – иначе у них исчезали тени,
тогда она плакала по ночам, смиренно каясь в атлас коленей,
наутро втирала крем анти-эйдж, сбивая со следа хищное время
и выводила в ничейный мир эпоху вольного водолея.
а он не ждал её так давно, что позабыл обо всех приметах,
она явилась из ниоткуда, из сумки жёлтой достала лето.
ему хватило одной улыбки, чтоб снять пароли и стать доступным.
он перевёз к себе в прошлый вторник два чемодана, кота и ступу.
Принимай неизбежное
Не отзывайся, пока она ходит вокруг да около,
выманивая тебя на голос подобно сладкоречивой сирене.
Не поддавайся на провокации скользящего шёлком локона –
он многажды перекрашен и давно сам в себя не верит.
Впрочем, нет смысла в увещеваниях, пропадут втуне.
Принимай неизбежное, открывай шлюзы, утопай в нежности.
У неё в роду шальные пульсары и неукротимые лисы-кицунэ,
а также одна куртизанка, владевшая даром изящной словесности.
Будь готов к чудесам – она их выпекает быстрей, чем пончики,
но не вздумай ахать, если чудо не дастся в руки.
Она, конечно, не ангел – так и во ржи растут колокольчики,
зато с ней быстро проходят приступы душной скуки.
Но всё же, пока она только ходит вокруг да около,
уже подобрав ключи, но вволю не наигравшись,
подумай, ощущая всем сердцем скольжение огона –
от таких никогда не уходят.
… Даже расставшись…
Тут намешано-наворочено…
В ней намешано-наворочено – и кровей, и чертей, и сказочек,
её в детстве считали порченой, ну, а после признали лапочкой,
а сейчас она точно – кошечка, хоть не хочет, а просто дразнится:
закрывает глаза ладошками и мурлыкает "восьмикла-а-c-сница-а-а",
и смеётся – играет, стервочка, ведь не любит, а так… ласкается.
С червоточинкой, злая девочка, потерявшая нить скиталица,
а накручено-наворочено – там Хайнлайн вперемешку с Маркесом,
с ней непросто, но междустрочия обозначены красным маркером.
Он не знает, чем всё закончится: в ней огонь, но прохладны пальчики,
в нём – столетнее одиночество постаревшего Принца-мальчика,
но всё туже в клубок свивается, всё острее согреться хочется.
«… Спи, Алиса, усни, красавица, чудо-юдо моё без отчества…»
Голосом цепким, как новая бандерилья
Голосом цепким, как новая бандерилья,
он вопрошает: "Где твои крылья?"
и щурит бездонный глаз
(левый, что характерно…)
Разговор, сплетённый из общих фраз,
отдаёт не то, чтобы серой – скверной,
и словам там тесно,
и душно мне
от шестой ментоловой сигареты,
но в его кармане ключи от лета
и проект на рай безо всяких смет.
Он сегодня снова иной совсем
и спиной прямою на цифру семь
так похож,
что хочется взбелениться,
но вокруг мелькают года и лица,
и я слушаю перечень всех дилемм.
Он пускает кольцами белый дым.
Ядовито думаю: "Вечный мим,
как же ты состарился в одночасье…"
Он читает мысли и, сжав запястье,
шепчет гулко: "Глупая, смерти нет,
я бессмертен, видишь?"
Конечно, вижу – вероятно,
выставлен плохо свет,
или мы сегодня гораздо ближе?
Как бы ни было, вечер идёт на спад,
обнимает тьма непрестольный град,
и неспешно пальцы его скользят
по моим коленям навстречу ночи,
и от жара рук тяжелеет взгляд…
– Хочешь, девочка?
… Очень-очень? –
и с ухмылкой смотрит, как я горю.
Отряхнув пылинку со светлых брюк,
разминает пальцами сигарету.
Он меня волнует, но к чёрту это –
так ему, понятно, и говорю.
Он уходит; вечность идёт за ним,
прижимаясь псом; неотрывней тени.
Запоздало думаю: "В самом деле,
крылья – где?",
разгоняя постылый дым.
Не прячь свою жажду…
Войди в неё медленно, осторожно,
лелея ещё нерождённый стон.
Не нужно вопросов,
пустые "можно"
всегда подождут
до иных времён.
Войди – и ты станешь другим и новым,