забудь всё, что было – есть только миг,
забудь даже слово, которым скован,
да и какое тут, к чёрту, слово,
когда мир огромен и многолик,
когда ты томительной жаждой полон,
и в эту минуту почти что бог,
когда твои руки рождают волны,
и волны исполнены силы тёмной,
и силе не нужен уже предлог.
Войди в неё – м е д л е н н о,
осторожно,
откройся навстречу и донага.
Не медли больше,
справляясь с дрожью,
не прячь эту жажду…
Она – река…
намири
говори мне это на суахили,
зови, выманивай: "на-ми-ри…"
слова иные меня забыли,
говори…
видишь, крадутся чужие тени
в дом по белёному потолку,
тени телесно осиротели –
стерегут…
значит, веди меня; жаркий шёпот
снова заменит тамтамов гул.
я вспоминаю о тайных тропах
на бегу…
близко, я близко, я очень близко,
слушай по пульсу, по дрожи губ,
будь осторожен, ты в зоне риска,
обведу…
тени тревожатся, тени верят,
прячутся тени в рисунке стен.
в бездне зрачков моих видишь зверя,
мой тотем?
ты её вызвал, твои по праву
боль от царапин и жар игры.
к ним беспощадна, с тобой лукава
намир-р-ри…
ДЕТАЛИ И ПАРАЛЛЕЛИ
Философская лирика
Детали
Рефлексивное
Сезон рефлексий накроет резко –
по осени сходят с ума внезапно.
И всё, что недавно казалось веским,
вдруг станет ватным.
Но ты, с упорствием печенега,
пока склоняешься к истукану,
а мир отходит к эпохе снега.
Отнюдь не странно:
созрели клёны для голой правды,
и откровенны плоды рябины.
Вот-вот навалятся брудершафты
с осенним сплином.
С полудня время несёт неспешно
в неприкасании суверенном,
и день с тобою пока что смежен.
Но пахнет тленом.
Сезон рефлексий накроет резко –
да, в осень сходят с ума, как в пропасть.
И мир рассыплется на отрезки,
попав под лопасть.
На смерть травы
(В названии присутствует определённая доля иронии)
Лазейку отыскав во время без лимита,
в неспешности минут смотреть на смерть травы –
она пришла к утру, тиха и ледовита,
укрыла в саван сквер и тело мостовых.
И тайны нет ни в чём, но тайна есть повсюду.
Спокойно спит трава, отдав земле зерно.
Конечно же, смешно по-детски верить в чудо,
но отвергать его – бездарно и грешно.
Растишь в себе зерно, а плевела не дремлют –
понятно, не чиста, но кто здесь без греха?
Всё смелет в свой черёд в муку усталый мельник
и зачерпнёт в ладонь, и сдует: "Чепуха…"
Однажды он к тебе придёт и тихо спросит –
и что ответишь ты тому, кто ждать привык?
… А, впрочем, так легко покорны медоносы.
И мне уже легко…
Пишу на смерть травы.
Пейзажное
Предзимье продрогший город берёт в кольцо,
сизыми тучами стелет перину смерти –
малой и ненавечной, в которой всё
видится больно, как в беспощадном свете
лампы настольной, доросшей светить в лицо.
В парке на волглой лавке ноябрь ютится,
ворохи листьев дышат грибным теплом.
Я наблюдаю рыжее сквозь ресницы.
Рыжее долго вывозят грузовиком –
в ссылку к забытым куклам и громким птицам.
Дворник упорно скребёт молодой асфальт,
мир обнажая до тёмной зернистой сути.
Скалится время истин, как желчный скальд,
в сложный узор изнанки вплетая прутик.
Пара простых движений – готов инсайт.
Зимняя смерть накроет не навсегда,
просто наступит на тысячу снов о лете.
В небо устали строиться города –
рай муравейникам людным давно не светит.
Тает снежинка… Капля.
Вода, тщета…
Вари горячий шоколад
Вари горячий шоколад,
готовь для жертвы плоть шарлотки –
февраль, морозами богат,
не обещал явиться кротким.
Пускай себе – его права
спуститься в мир и взвесить души.
Зато какая синева
над головой.
Живи и слушай,
как снег под каблуком трескуч,
как в трелях трепетны синицы.
Ломай молчания сургуч,
когда досыта намолчится.
Иди куда глаза глядят,
покуда не застынут ноги,
считай потери и цыплят.
А зарифмованные строки
лови и отпускай лететь,
но после, проводив до неба,
вернись на вымерзшую твердь,
купив конфет, вина и хлеба…
Живёшь статистом
Живёшь статистом,
в хронике эпохи
мелькая неразборчиво, как профиль
идущего в едином направленье.
Себя теряя в пошлой суматохе,
депрессию зовёшь – как прежде – ленью,
но ждёшь, что рассветёт и в этой части
страны глухих,
потерянных,
ненужных.
Домой приносишь личное ненастье,
постылое, как запоздалый ужин,
и смотришь в бездну глаз того, кто рядом,
и говоришь о разном, чтоб смолчались
слова иные,
с разговором мятым
привычно эмигрируя в усталость…
Переходное
Когда я умру окончательно, тлену подвергнется тело.
Ну, тело и тело: любило достаточно смело,
и смело так много – но не о чем тут горевать.
А искра господня, которая в теле горела,
рванётся из плена, подальше от гиблого тлена –
она и при жизни искрила порой дерзновенно,
но будет изловлена – нечего шляться, как тать.
И взвешена будет, и вплоть до седьмого колена
припомнят грехи, и грешочки, и даже огрехи,
отсыплют ей праведной кары, и так – на орехи,
и ангел мой бедный, на свитке ломая печать,
вздохнёт тяжело, расписавшись опять в неуспехе.
Прости, запорола… и, можно, я больше не буду
ничьим вечным праздником, милым и ласковым чудом
и прочим приятным – не к месту теперь поминать.