И я потянул за медную отполированную ручку на филенчатой двери. Добротная створа, висящая тут, наверное, со времен предыдущих хозяев, с легким скрипом открылась и пустила меня в душное помещение.
Глава 2
Внутри мне предстала обычная для таких домов передняя — весьма небольшая, надо сказать, по меркам крупных особняков, но так же, как и те, с претензией на роскошь… вернее былую роскошь. Или даже на то, что от нее осталось: темные потрескавшиеся деревянные панели на стенах и пятнистое зеркало в тяжелой резной раме.
Сбоку в тех панелях виднелась невысокая дверь, замеченная мною только потому, что была неплотно прикрыта — похоже, бывшая привратницкая или гардеробная.
А далее из передней пролегал коридор с незашторенными окнами по левую руку и единственной дверью по правую. Своим огромным проемом она намекала, что помещение за ней большое, створки у нее две, и раз их самих не видно, то они, значит, открыты и туда-то именно и следует идти. В конце прохода кажется была лестница, но из-за резкой тени там, разглядеть ее четко не удавалось.
Я снял фуражку, глянул в рябое зеркало и, едва видя себя, пригладил волосы. Ну что, пора к месту моей новой службы продвигаться.
Сухая пыльная тряпка, на которую я наступил сразу за порогом передней, сдвинулась под ногой и пустила вверх клубы пыли, которые вальяжно закружились в солнечном свете, выдаваемом окнами. Ну что ж, чей и правда не в богатый купеческий дом попал, а в общественное заведение. Старый, давно забывший «вкус» мастики и протертый до дерева паркет поддержал мои мысли, тихо проскрипев что-то о том, что ходят здесь всякие, а ног и не вытирают. Хотя ко мне это и не относилось — чей по тем, до сих пор не осевшим пыльным клубам, видно, что тер я сапоги основательно.
Эти мысли, странные, цепляющиеся за мелочи и, в общем-то, не свойственные мне в повседневности, вызвали такую же мысленную усмешку и понимание, что возникают они видно от того, что я так до сих пор и не смог в полной мере осознать, что все это — вокруг, теперь моя жизнь.
Но, что уж греха таить, со мной такое в последнее время случалось частенько. Даже в Ниженном, городе бурлившем людьми и событиями, я чувствовал себя как-то не у места — слишком для меня тихо и мирно все было и там, несмотря на настороженность, напряженность и сосредоточенную деловитость неглубокого еще тыла. И только налеты на промышленные районы, часто достающие и наши, жилые, кварталы, встряхивали меня. Но даже тогда, видимо по слабости тела, той боевой собранности в полной мере, что охватывала меня на фронте, я не ощущал.
Так что, чего уж говорить о слободе, городке и так тихом, а теперь и вовсе разморенном летней жарой.
Да, Ржев меня так до сих пор и не отпустил…
Тот февральский Ржев, с его залитыми по колено жидкой снежной грязью окопами, беспрестанной канонадой и, не то, что недосыпом, а каким-то постоянным брождением сознания на границе сна и яви. С яркими всплесками бодрости, когда накатывает момент действия, и провалами в черноту без всяких видений, если на минуту-другую все вокруг затихало.
От марта и вовсе почти ничего не осталось в памяти. И от того первого госпиталя, что находился, считай, еще на передовой. Где врач, чьи запавшие, в кровавых прожилках глаза только и помнились… да еще рык его на каждого, кто, входя в палатку, сильно отдергивал брезент и впускал внутрь поземку, а выпускал свет. Да, бои шли где-то совсем рядом, их звучание я тоже помню — оно вторило рычанию хирурга, а порой и заглушало его.
Потом урывками. Подвода, в которой трясло так, что даже блаженное забытье сбегало, оставляя наедине с болью. Нет, были еще холод, просто собачий, и дедок-возница в лохматой шапке. Он вроде всю дорогу причитал: «- Не помирайте только сынки, родненькие! Щас домчим до станции только…». А может и не он, потому как временами вспоминается и женский голос…
Впрочем, это могло быть позже… в поезде. Поезд точно был… тук-тук колес, равномерная качка под это, солома сырая, вонь от нее и горящая буржуйка, которую я видел, но дотянуться до ее тепла не мог. Теперь-то я понимаю, что если б я даже и дотянулся, да и сел бы сверху, все равно б не согрелся, потому как жар был во меня, и той печурки бы просто не хватило, чтоб перебить его.
Потом началась маета — помню, не помню, уже в Посадском госпитале. Сколько раз долбили кость? Два? Три? Надо все-таки хоть в выписку глянуть попредметней — что-то ж там начеркал старый Михаил Юрьевич, может и об этом упомянул. А то я вроде и вспоминаю — были дни просветления… были, но вот сколько раз, так посчитать и не смог, как не напрягал память.