К 90-м печатное слово уже представляло чуть ли не сплошное еврейское засилье, уже засоряли русский язык, уродовались русские идеи, насаждалось безверие и отрицание, расцвели мещанство, пригнеталась русская душа к земле, оскудевала русская мечта, наполнялись русские сердца местью и злобой; корчилось общество в судорогах самооплевывания, с грязью смешивался патриотизм, позором клеймилось национальное достоинство. Еврейские газеты делали свое черное дело, а за ним шло покорное стадо шабесгоев, жидовствующих недоумков, зажимающих рот каждому, кто решался протестовать против еврейского кодекса. Все были одержимы «страхом иудейским»…
Ленин вместе с группой соратников в количестве 32 человек, что прятались, как мышки в норках, оккупировали вагон в Стокгольме и через Финляндию, поздно вечером, 3 апреля прибыли в Петроград. Все дрожали как осиновый лист в непогоду и прежде всего сам вождь за судьбу страны, куда они направлялись для захвата власти. Ни одна страна, ни Германия ни США не гарантировали полную победу и безопасность. У вождя был пикантный вид. Задолго до прибытия в столицу России, он не снимал с себя женскую одежду. Инесса хохотала над ним, словно он находился не в отдельном купе бронированного вагона, а на поле боя с превосходящими силами противника. А Ленин воспринимал этот хохот, как злой рок, но пыжился, да бы показать соратникам свой героизм.
— Косынку на лоб, он у тебя, как у быка, ха-ха-ха! прикрой его, а потом сними с себя все. Ты под надежной охраной.
— Где охрана, где, кто поставил охрану, Кайзер? О, молодец, я отвалю ему десять марок, когда революция победит в России, этой дурацкой стране.
— Кайзер о тебе давно уже забыл, я твой охранник. У меня пулемет в углу стоит наготове, зачехленный моим носком.
— Как ты думаешь, Инесса, эти жлобы не сбросят меня с поезда где-нибудь в пустынной местности? Я никому из них не верю. Никому.
— Не переживай. Они без тебя — никто, ничто. У них ни образования, ни специальности, ничего нет, даже сторожами и повивальными бабками не каждого возьмут. Так что зря ты это на себя напялил.
— Но ведь конспирация, конспирация. Вождь не имеет права так рисковать. Ты, Инесса, присматривайся, не крутит ли кто пальцем у виска? В этом случае могут решить: зачем нам нужен такой гениальный вождь? У Ленина все хорошо: два мешка с деньгами в углу, договор с Германией, пусть на одной страничке, во внутреннем кармане. Только по моему распоряжению, только по моей просьбе, немцы будут посылать своих солдат, переодетых в пролетарские кожанки, а то и в офицерскую форму русской армии для организации переворота в Петрограде. И все же, и все же, лучше конспирация. Даже если я останусь совершенно голым, и меня будут переносить, завернутого в простыню с места на место, я все равно останусь вождем. Все карты будущего переворота в моих руках, как мышонок в тисках.
На этот раз Инесса вздрогнула и закивала головой в знак того, что она согласна и больше не задавала вопросов. Она боялась не только задавать очередной вопрос, но и услышать на него ответ, ведь ответ всегда приводил ее в дрожь, словно ее возлюбленный, отвечая, игрался с небольшой игрушкой, начиненной взрывчаткой, и из которой могла вылететь птичка и переломать кости всем революционерам, включая и вождя мировой революции.
Лучше заняться, чём-нибудь другим, например, развернуть выдающийся труд вождя под названием «Что делать?» и сделать вид, что ты увлеченно читаешь.
Едва поезд сделал остановку у Финляндского вокзала, как два дюжих латыша зашли в вагон, взяли вождя на руки в женском одеянии, как петуха с обрезанными крыльями, вынесли из вагона и поставили на ноги у Финляндского вокзала. Ленин что-то крякнул и стал оглядываться по сторонам.
Но вместо этого, его просто похитили и едва ли не силком препроводили в «царскую» комнату, где его официально приветствовал председатель Петроградского совета Н. С. Чхеидзе и министр труда М. Т. Скобелев, оба меньшевики. Ленин выпучил глаза и отвернулся, глядя в потолок, будто все происходящее ни в малейшей степени его не касалось. Он не хотел вступать в разговор с кем бы то ни было.
— Мне броневик, — потребовал он. — Я должен произнести историческую речь для пролетариата России и всего мира.
— Пожалуйста, — разочарованно произнес председатель Петроградского совета Чхеидзе.
Два латыша снова взгромоздили его на руки и пока из гнилых досок сооружали трибуну, он гундосил себе под нос, потом убежал за угол, омочил его струей и еще трижды произвел канонаду.