Нет-нет, игрушки Маяка Человеческой Жестокости.
Потом ветер видений ослаб. Последнее, что видел Себай — свалку за толстыми стенами: джунгли ржавых конструкций, гнилых проводов, деревянного лома, изгаженного экскрементами животных и бродяг, и всякого разного мусора. Теперешние дни. Защитный ров древнего Маяка.
Город жил вокруг чёрного сердца, и ни завоеватели, ни эпидемии, ни стихии не смогли стереть его с лица Земли. Они лишь ломали и перестраивали его, как детский конструктор с пластмассовыми солдатиками, которых всегда можно заменить новыми. И где-то в предтечах каждого зверства пульсировала воля каменной твердыни.
Туман впитался в поры его тела и остался внутри. Себай постарался не думать об этом. Маяк был живой; Тушумах — всего лишь его руками, которые любили продавливать сквозь пальцы чужие жизни. Руки, которые устали служить хозяину, но в последний момент исступленно возжелавшие жить. Тушумах позвал Себая, выбрал его в качестве собственного палача, но близость пустоты испугала его.
Наверное, всё так и было, думал человек.
Он полз, его два раза вырвало желчью— казалось, мембрана желудка вытолкала наружу всё, даже внутренности. Добравшись до Чена, он прижал дрожащие пальцы к тонкой шее, стараясь нащупать пульс.
Мальчишка не дышал, сердцебиение — прямая безударная линия.
Себай попытался заплакать, и тут Маяк снова обратился к нему.
— Слушай! — приказал каменный монстр.
И Себай слушал. Не желал, но выбора не было. Сплетённые в косы голоса: вои, крики, шёпот, смех, песни. Его перепонки лопнули, но голоса не умолкли. Через минуту он улыбался им, пил, как ликёр. Разнооктавный шум, намотанные на бобину времени кишки человеческой речи.
— Вдыхай! — сказал Маяк.
О, как жадно он обонял. Каждый запах. Испарение его собственной рвоты, оставленной полосой на полу, дыхание сухой древесины массивного стола, аромат пыли, кожи, крови, железа, мёртвых насекомых. Он раскладывал эти запахи в своей голове, мешал из них коктейли, поглощал и копил, чувствуя, как силы напитываю разум. Он ощущал заплутавшего путника в квартале от свалки; ещё немного, несколько глотков — и он сможет подвести его к обитой железом двери, заманивая, точно голодного пса куском мяса, а после… заставить съесть свои пальцы. Всё что угодно.
Но ароматов не хватало.
— Возьми тень!
И он взял. Срывал рождённые светом серые кляксы. Колыхание грязных штор, клубы мрака под винтовой лестницей, гроздья теней от потолочной лампы. шкаф, балки перекрытий, тело Чена, останки Тушумаха, другие тела — он забрал их тени и сделал из них гарпун.
— Встань, Смотритель, — сказал Маяк. Почти что нежно, мягко.
Себай встал.
— Как мне тебя звать?
Барский жест Маяка — видимость свободы выбора.
Себай на секунду задумался.
— Зови меня Тушумах.
И его чернильные глаза заслезились счастьем служения, ещё нетронутым тяжестью лет.
Город проснулся.
И в его центре возвышалась чёрная пирамида. Она смотрела на свои земли, изредка моргая створчатыми веками.
Элиас Эрдлунг
Нептунианские хроники,
или лаудановое откровение
…Было уже далеко за полночь. Македоний Меркадиевич поборол всего лишь первый из многочисленных ящиков, вмещающих в себя прадедовскую корреспонденцию; настал черёд взгромоздить на стол следующий. Этот ковчег содержал рукописные продолжения продолжений фамильных визионерских хроник, но уже руки его деда, Анкифиста Петровича. «Забавно, — подумалось Македонию, — отчего, в отличие от женского пола, мужской так стремится выплеснуть свои фантазмы на бумагу? Спору нет — сочиняют и те, и другие; но, всё же, отчего проклятием безудержного графоманства, многократно зафиксированным анналами мировой литературы, чаще всего наделяются обладатели именно непарных гоносом?»