Меня, могучего огненного духа, полонят и притягивают к земле когтями, лапами, щупальцами и арканами. Теперь, глядя на беспорядочную суету дворцовых карликов, мне, как в ослепительной вспышке мгновенного озарения, становится ясно всё! Императрица простила меня и устраивает по случаю моего визита великолепное пиршество с экзотическими блюдами и золотыми треножниками. Я целую Белладонну, чувствуя густой тягучий аромат её нептунианских духов. Меня не смущает, что это богиня-великанша, чьи пропорции превышают человеческие в несколько раз. Мы опускаемся на атласные подушки, за величественный пиршественный стол, на который карлики-придворные уже успели выставить самые немыслимые салаты, пунши, холодные и горячие закуски, блюда из крабов, омаров, мангустов, ондатр, броненосцев, морских чертей, электроскатов, желе из кракенов, каракатиц и прочее добро.
Рука Белладонны скользит по моим чреслам; я вижу, что она принимает человеческие размеры, в то время как плоть моя набухает и становится тверда, как скорпионье жало…
Тут герольды-каприкорны, одетые в сверкающую броню, трубят в медные трубы, и створки парадных дверей, размерами не уступающие Триумфальной арке, распахиваются. Это, вне всяких сомнений, почётные гости.
Самые причудливые средства передвижения, какие только может вообразить человеческое воображение, чинно вкатываются в грандиозный подгорный чертог. Колесницы, экипажи, кареты, паланкины, меркабы, квадриги, коляски — всё сливается в одну пёструю вереницу движения. Наконец, под оглушительный звон фанфар в зал на всех парах влетает египетская двуколка, запряжённая двумя львицами-сфинксами, чёрной и белой масти. Правит ими, стоя в благородной позе, некий бравый юннат с внешностью Диодора Сицилийского, закованный в серебряные латы. Глаза на его печальном и решительном лице сияют; все дворцовые химеры, карлики, грифоны, василиски, берберы и глашатаи тут же склоняются в почтении, как пред Солнечным божеством.
Я пытаюсь что-то вспомнить, но не могу. По телу струится атмосферное электричество, вспыхивая голубоватыми искорками в нервных ганглиях. Странная вещь: мой светящийся двойник стал будто прозрачная медуза.
— Наш внебрачный плод любви, — шепчут коралловые губы Императрицы.
— Его психоделичество, принц Николос! — гремят бронзовые глотки заводных гиппогрифов.
Я в замешательстве. Императрица смотрит на меня, едва сдерживая слёзы. Вдруг у меня создаётся ощущение, будто кто-то с удивительной силой тянет меня за пуповину. В отчаянии умопомрачения я тяну руки, превращающиеся в древесные корни, к своей возлюбленной, шепчу ей какие-то сантименты, ловлю её последний вздох, подобный порыву южного морского ветра — и в мгновение ока проношусь сквозь пучину космического пространства.
«…из вещества того же, что наши сны…» Откуда это? Кто меня трясёт? Ой! Живот! Горячо! Ой. Бо… Но как?! Я в своей постели уже третьи сутки? Горячка? Что это ещё за облатки? Нет, не нужно мне уколов морфия! Тре…»
На этом дописанная рукой деда часть новеллы — или опиумного галлюциноза? — обрывалась, оставляя ощущение чего-то вязкого и в то же время эфемерного. Оторвавшись от рукописи, Македоний Меркадиевич перевёл дух, смахнул прядь волос со лба, почесал ногу и решил выйти проветриться.
«Воистину странная вещь. Это какой-то литературный weird-chill, с примесью типичных бредовых иллюзий опиумных курильщиков; неплохо оформленный, впрочем, под Артура Мэкена или де Куинси. Но кто ещё такой этот принц Николос? Да уж, — сокрушённо вздохнул Македоний Меркадиевич и потянулся во весь свой рост, достигавший, к слову, доброй морской сажени, — что прадед, что дед, что отец — все были известными чудаками. Надобно сжечь всю эту чертовщину от греха подальше. Вот только чаю имбирного заварю».
В ореоле этих сумбурных мыслей Македоний Меркадиевич вышел из двери подвала, сходил в прихожую за курткой, трубкой и спичками и присел на крыльце, в глубокой задумчивости внимая вечерним шорохам, земным запахам, лаю собак в отдалении и блеску высыпавших на небо, как из дырявого сита, звёзд.
Но семена надвечного зла уже были посеяны в благородную почву души.
Владислава Гуринович
Манускриит
…Еще один кошмар