Борн химеризирует химерное, будучи ещё страннее и непредсказуемее, чем что-либо, с чем Рахиль ранее контактировала в городе. Совершенно не похоже на совпадение, что Борн отыскивается в хищнической экспедиции в химерные веси Морда. Отношения между Рахиль и Борном напоминают нам другие встречи детей с «чужими», как в фильме Спилберга Инопланетянин (Е.Т. the ExtraTerrestrial) с его внеземным гостем; как в романе Э. Несбит «Пятеро Детей и Чудище» с улиткоглазым Саммиэдом; как в романах Барбары Юфан Тодд с участием живого пугала Уэрзела Гаммиджа, чьи действия втягивают его юных друзей в неприятности. Во всех этих случаях протагонист сталкивается с чем-то извне этого подлунного мира, и чьи силы не вполне ясны, но определённо разрушительны для него. Но, в разрез с этими примерами, здесь у нас протагонистка будет постарше и в достаточной степени сексуально просвещённой. Такие элементы никогда не были частью традиционной литературы, в которой, если уж протагонисты достигают пубертата, то их истории обязательно должны быть целомудренными. Далее, отношения Рахиль с Борном драматически меняются на протяжении всего романа, ибо сам Борн меняется и физически, и ментально, так что Рахиль воспринимает его поочерёдно как домашнее растение, как рыбу, как собаку/кошку и, наконец, как ребёнка. Но точно так же мы понимаем, что существование Борна способно подорвать мир, в который забросило Рахиль, что двойное отрицание — химеризация химерного — может быть действенным противоядием.
Особенно интересно то, что химерный мир Борна не происходит от древних богов или внеземных цивилизаций. Оба мира, находимые в романе, созданы людьми: один, состоящий из чисто земных ужасов, проистекающих из худших человеческих поступков, и другой, созданный по недомыслию учёных, синтезировавших нечто несовместимое и губительное для них же самих. Это самое лучшее выражение поражения Будущим Настоящего: «…мучительная дислокация, произошедшая из попытки склеить два разных мира — тот, который был нормальным, и тот, который был гротескным, старое и новое — борьбы за то, чтобы земное и невероятное могли сосуществовать…» Кто-то может также увидеть здесь странное эхо максимы У. Гибсона относительно того, что будущее уже тут, просто оно ещё не распределено равномерно.
Однако, как и трилогия «Зона Икс», «Борн» не утверждает эти два мира как частный случай противостояния добра и зла, не говорит, что химерное изначально зло и должно быть уничтожено. Опасность, зло заключается в использовании власти/силы/энергии, не просто в злоупотреблении ими, а именно в использовании их вкупе со способностью и желанием применять эти средства как оружие. Как Рахиль говорит в романе, «всё, чего я хотела, это чтобы в Городе вообще не было никакой громадной мощи». В самом деле, роман намекает на возможность синтеза, при котором два мира могут сосуществовать без смертоносного эффекта. В этом отношении мы можем вернуться к метафоре химерности как болезни, что поражает или отравляет нашу реальность. Только малоприспособленные вирусы выказывают высокую летальность; такая летальность ущербна как для носителя, так и для самого вируса. В этом кроется причина того, почему высоколетальные эпидемии часто сжигают сами себя, не успев распространиться как следует. Сосуществование, редуцированная летальность, может способствовать процветанию как носителя, так и инфекционного агента, как нашего мира, так и химерного.
Написание эссе, — а эссе о химерических пейзажах, возможно, даже больше, чем обычно, — напоминает путешествие; вы начинаете с прокладывания маршрута и определения пункта назначения, но подлинная радость обретается в опыте, деталях, обнаруженных на этом пути. Здесь я обозрел произведения, воплощающие концепцию Мейчена о том, что Зло можно считать отравлением, инфекцией, проявляющей в изменениях в пейзаже; его история вековой давности «Белые люди», определяющая некоторые из выделенных нами особенностей, находит отражение в более поздних историях. Но, конечно, художественная литература не является статичной, и каждый автор привносит своё собственное видение и участие в это предприятие; это отражает культуры, в которых они живут, и в результате возникают постоянно меняющиеся среды, которые мы, как читатели, воспринимаем.
Размышляя над этими историями, в этом путешествии я обнаружил, что наиболее основательные изменения связаны с природой Зла, которую авторы облекают в пейзаж. Я назвал это эссе «От Мейчена до Вандермеера: химерический пейзаж как воплощение Зла», используя термин «воплощение» в самом широком смысле, в котором он просто ссылается на проявление концепции в чём-либо. Однако в своём первоначальном использовании, «воплощение» («аватар») подразумевает в индуизме бога, нисшедшего в материальный мир. Эта концепция близка к тому, как Мейчен и другие ранние практики химерного использовали пейзаж, связывая зло в нём с нехристианскими божествами. Мейчен недвусмысленно исследовал конфликт между ранним язычеством и современным христианством. Ходжсон и Мур также использовали сверхъестественных божеств, хотя они и включали элементы их собственных наработок, а не ограничивались богами официальных религий.