Я, конечно же, слышал о нем раньше. Я был подающим надежды (а, временами, безнадёжным) писателем-любителем, и на меня оказали большое влияние и впечатлили его работы, опубликованные в различных журналах, посвящённых фантастической литературе, которую я очень любил. В то время он был известен в некоторой степени практически всем читателям таких журналов, как исключительно подкованный писатель историй ужаса. Его стиль принёс ему известность в этой области, хотя даже тогда были те, кто позволял себе насмехаться над гротескностью его тем.
Но я горячо восхищался им. В результате я нанёс дружеский визит мистеру Гордону в его доме. Мы стали друзьями.
Как ни удивительно, этот мечтатель-затворник, похоже, наслаждался моей компанией. Он жил один, не заводил никаких знакомств и не имел иных контактов со своими друзьями, кроме как посредством переписки. Однако список его адресатов был огромен. Он обменивался письмами с авторами и редакторами по всей стране; с потенциальными писателями, честолюбивыми журналистами, мыслителями и студентами во всем мире. Я проник в его окружение — и он, похоже, был доволен дружбой со мной. Излишне говорить, что я был в восторге.
То, что Эдгар Гордон сделал для меня в течение следующих трёх лет, не возможно рассказать должным образом. Его умелая помощь, дружеская критика и сердечная поддержка, наконец, преуспели в том, чтобы сделать из меня писателя, и после этого наши взаимные интересы создали между нами дополнительную связь.
То, что он рассказывал о своих великолепных историях, поражало меня. Нечто подобное я подозревал с самого начала.
Гордон был высоким, худым, угловатым человеком с бледным лицом и глубокими глазами, которые выдавали в нем мечтателя. Его язык был поэтическим и глубоким; его движения были почти сомнамбулистичны в их выработанной неторопливости, как будто разум, который руководил его механическими движениями, был чужим и далёким. По этим знакам, естественно, я мог бы догадаться о его тайне. Но я этого не сделал, и был очень удивлён, когда он первый заговорил об этом.
Эдгар Гордон создал все свои истории на основе снов! Сюжет, постановка и персонажи были продуктом его собственных красочных грёз — все, что ему было нужно, это перенести свои фантазии на бумагу.
Позже я узнал, что это не совсем уникальное явление. Покойный Эдвард Лукас Уайт утверждал, что написал несколько книг, основываясь исключительно на сновиденных фантазиях. Г. Ф. Лавкрафт произвел на свет целый ряд великолепных рассказов, вдохновлённый аналогичным источником. И, конечно же, Кольридж увидел своего Кубла-хана во снах. Психология полна примеров, свидетельствующих о возможности ночного вдохновения. Но тем, что делало признание Гордона настолько странным, были некоторые личные особенности, связанные с его собственными стадиями сна. Он совершенно серьёзно утверждал, что может закрыть глаза в любое время, позволить себе расслабиться в сонной позе — и грезить столько, сколько нужно. Не имело значения, было ли это сделано днём или ночью, спал ли он пятнадцать часов или пятнадцать минут. Он казался особенно восприимчивым к подсознательным впечатлениям.
Мои небольшие исследования в области психологии заставили меня поверить, что это была форма самогипноза, и что его быстрые погружения в сон были действительно определённой стадией месмерического просачивания, во время которого субъект был открыт для любого внушения.
Побуждаемый интересом, я очень внимательно расспрашивал его о содержании этих снов. Поначалу, как только я рассказал ему о своих собственных мыслях на этот счёт, он отвечал охотно. Он поведал несколько из них мне, и я записал их в блокнот для будущего анализа.
Фантазии Гордона были далеки от обычных фрейдистских сублимаций и разновидностей вытеснения. В них не было различимых скрытых моделей желаний или символических аспектов. Они были чем-то чуждым. Он рассказал мне, как ему приснился сон, лёгший в основу его знаменитой истории о Горгулье; о посещённых им чёрных городах, расположенных на причудливых внешних окоёмах пространства, и о их странных обитателях, которые говорили с ним с бесформенных престолов, существовавших вне всякой материи. Его яркие описания ужасающей странной геометрии и ультра-земных форм жизни убедили меня в том, что он обладал необычным разумом, способным породить такие жуткие и тревожные тени.
Лёгкость, с которой он вспоминал яркие детали своих снов, также была необычной. Казалось, что он вообще не видел размытых ментальных образов; он помнил каждую деталь из снов, которые видел, возможно, несколько лет назад. Время от времени он замалчивал часть своих описаний, говоря в своё оправдание, что «невозможно вразумительно описать эти вещи человеческой речью». Он утверждал, что видел и понимал многое из того, что невозможно изобразить в трёхмерном виде, и что во снах он мог чувствовать цвета и слышать ощущения.