Собственный голос она слышала будто из толстостенного бункера. Пульсирующий звон в ушах перекрывал все остальное. Удары сердца стали похожи на стук паровоза, обрушивающего на рельсы вместо колёс дюжины гидравлических молотов. Она не слышала ничего, кроме боли, а видела только смерть, выбирающуюся из неё между ног.
Он выходил ножками вперёд. Потом кто-то ляпнул при Валерии, что это было иронично, и она разбила о его лицо сервизный чайник. Худшим было то, что такая же мысль посетила ее саму намного раньше.
Головка, вывернутая влево под сильным углом, застряла, и пришлось помогать инструментами. А потом тянуть.
Пуповина об моталась вокруг тонкой шейки, но к тому моменту, как она затянулась, крохотное сердечко под грязной сер о-сине-лилов ой грудью уже перестало сокращаться.
Акушеры заметили, что головка была непропорциональной — слишком большой и неровной. Валерия этого не узнала. После родов своего первенца она не видела.
Тогда, на широком корявом столе под яркими медицинскими светильниками — в голове вертелось слово «рампы», — она успела подумать, что ад именно таков на вкус. К солоноватой кровяной горечи примешивались нотки рвоты и скользкий привкус стекающих в горло соплей, а под самый конец откуда-то выплыла прозрачная тень сладости.
Может, таким же был на вкус ее первенец. Эта мысль близким и верным другом посещала ее месяцы напролёт. Ведь там, внизу, его кто-то ел. Опарыши, аскариды, клещи, всякие черви, жучки… Или кто-то ещё.
Может, он был таким же на вкус.
Валерия знала, что он не кричал, лёгкие не раскрылись, но эхо его первых звуков, тусклых и множащихся, наигрывало у неё в ушах простенький нестройный мотив. Этой мелодией восхитился бы Бенгт Карлссон. От неё хотелось убежать, спрятаться, заткнуть уши, но Валерия не могла. Колючая проволока стягивала тело от шеи до голеней, а влажная и холодная гряз ев о-бордовая кладь давила со всех сторон, будто она оказалась в кирпичном гробу, и сила тяжести действовала здесь в четырёх направлениях. Музыка звучала у неё в голове.
Набор нот — в какой-то момент Валерия стала видеть это именно набором нот, хотя не знала нотной грамоты — мог повторяться десятки, сотни, а может, и тысячи раз, пока она не открывала глаза. Со временем она поняла, что это происходит не во сне, потому что часто просыпалась, не размыкая век, и лежала в ожидании ухода видений, а музыка не заканчивалась. Такая слабая и прозрачная, что к ней приходилось прислушиваться.
Он хотел что-то сказать?
Никакой музыки не было. Валерия знала это… и все равно сомневалась. Уверенность исходила из очевидности, однако подтверждений, настоящих доказательств нереальности бреда, таких, которые можно было бы увидеть или хотя бы объяснить самой себе, не находилось. Может, на самом деле не было именно их.
Музыки не было, но она продолжала звучать, и, слыша ее из ночи в ночь, Валерия начинала верить в ее реальность куда больше, нежели в россказни о святых великомучениках и божьей помощи. Тем более что иногда музыка все-таки была. По-настоящему.
Вступление выдернуло ее из ловушки сна, оказавшейся слишком хрупкой, чтобы удержать или защитить. Мозг не хотел визуализировать звук. Двоящийся, он был и таким, словно сидевший за роялем бледный незнакомец упал лицом на контроктаву, и таким, словно второй незнакомец разом порвал все струны на бас-гитаре. После секунды раздумий Валерия поняла: оба музыканта умерли давно и вдали от инструментов; в ее доме никто ни на чем не играл.
Музыки никогда не было.
Только крики.
Цикл 2:06.2001. -10.2002.
Ваня бился в манеже и орал. Орал как откусивший себе язык Орфей, как безвинный, преданный линчи. Как ненормальный. Последнее сравнение осталось надолго.
Вспотевшие подошвы соприкоснулись с холодной поверхностью пола, вернув Валерию в реальность. В другой комнате ее второй сын проснулся и кричал. Больше ничего. Она сделала восемь быстрых шагов и убедилась в этом. Никакой музыки, никаких незнакомцев. Просто маленький синеглазый ребёнок, которого можно легко успокоить.
Она взяла Ваню на руки. Пальцы левой угодили на горячую мокрую часть пелёнки. Валерия прижала сына к груди и стала ходить по узкой комнатке туда-сюда, раскачивая его и бормоча: «Тише, Ванечка, тише». Постепенно несвязное баюканье перелилось в колыбельную, а Ванин крик стал мирным сопением. Круглые глазки цвета осколков августовского неба смотрели на мать без любопытства, радости или страха. В них не отражалось ничего, Во всяком случае, Валерия этого не видела.