Нутро жжёт веселье — чуть придерживаю курицу за крылья, и она будто летит. Вдали одобрительно воет собака. Знаю лохматого персонажа, ещё щенком видел. Тогда мы играли, теперь — боится. Так было с его матерью, бабушкой и всей их собачьей семейкой.
В деревне пятнадцать домов. Улица прямая, как мысли озабоченного. Хм, надо спросить Учителя, что значит это слово. Соседка старика — одинокая дама, в чьём доме правят турецкие сериалы, говорила так об одном герое. Иду дальше: окна подсвечены синеватыми отсветами телевизоров, на одной крыше — российский флаг. Собака тоскливо воет в такт тающему апрелю. Хм, а по чём горевать мне? Друг Учитель — горюет о книгах, другой сосед — Ловкач-Два-Пальца — о зарытом на Урале мешке денег, новая соседка — Певичка — об «Айфоне». Ей кто-то приказал повеситься. Группы смерти, Интернет. Я в этом не разбираюсь, но, думаю, вешаться плохо. Особенно в тринадцать лет. В земле, если что, холодновато. Пару раз лежал в Учительском в гробу — чуть теплее, но спина затекает — жуть.
— Лети!
Я толкаю курицу к залитому звёздами небу. Чувствую, как лениво текут миллилитры крови в тёплом тельце. Птица просыпается, крылья вспарывают ночь.
— Лети!
Пару секунд она парит и кудахчет, после — падает.
— Почему вы не улетаете?
Птица что-то кудахчет.
— Он плохой. Я знаю.
Она молчит.
Зачем я балуюсь? Что только не воровал: ключи, пульты, носки. Весело, но со временем надоедает. Знаю: старик плохой, поэтому докучаю, как могу. Помогаю курам бежать, а они не хотят. Вот чудной птичий народ!
Совсем забыл: сегодня Вороний день. По-людски — Пасха. С утра на могилах появятся куличи, конфеты, яйца. Знаете, какой потом бардак? Спасают бродяги и вороны: со временем дары исчезают. Кстати, надо придумать, что за желание загадать Учителю. Каждый год мы спорим, и он продувает. Странный человек: с годами не теряет надежду, что получит от родственников книгу Есенина. Всё время говорит, что слал знаки: стирал пыль с брошенных в подвал стихов, ронял на телевизор фотографию с книгой, но без толку. Куличи, конфеты, яйца. Так сегодня, так всегда.
Лес, поле, мышки, чьи крошечные сердца выстукивают ритм подземелья. Я всё слышу и многое вижу. Но что за тайна тянет к старику? Почему боюсь? И что знает кот?
До кургана — секунды. Есть два способа умереть: дождаться рассвета или Зова. Пару раз ждал рассвет: невыносимая боль, я убежал в могилу. А Зов… Я слышу, но не ухожу. Это просто: рай, ад, или как там это называется, всегда тянет, будто крючок рыбку.
Мы не уходим, пока нас помнят.
Кто помнит меня? Худого, взъерошенного оборванца? Мать умерла при родах, отец — на Курской дуге. Так сказала воспиталка — та царица манной каши. Источник не лучший, но Учитель говорит, что взрослые не врут детям.
Слышу крик: это Семнадцать. Она живёт в другой части кладбища, иначе я бы оглох. На День Рождения плавала и не рассчитала силы. По ночам кричит, как чокнутая. В преддверии Вороньего дня крик достигает пика. Для учителя визит родных — отдушина: книги не несут, но он не теряет надежды. Для неё — боль.
Три года назад её похороны собрали толпу. Даже сейчас мать не трогает её вещи, готовит дочке завтраки и дарит подарки. Всё потому, что Семнадцать явилась во сне. Сложный трюк, но она смогла. И теперь страдает.
Мертвеца не воскресят ритуалы.
Но хуже всех — её друзья. Их визиты жалят, как укусы змей. В первый раз пришли, потому что так сделали все. Во второй — по той же причине. Чуть меньше людей пришло в третий и четвёртый раз. Те, кто пришли, переминались с ноги на ногу и гипнотизировали часы. Учитель сказал: «Радуются, что не на её месте. Она — байка, рассказанная в кругу знакомых. Мол, была у меня подруга…»
— Бу!
Падаю, встаю, по привычке отряхиваю майку и брючки. Всё забываю, что майка не пачкается, и пятна на ней старше Учителя. На брюках — отпечатки листвы, ботинки ещё чавкают.
— Испугался! Испугался!
— Дурында! — рявкаю я.
Это Певичка. Та, из группы смерти. Учитель подолгу с ней говорит, а после запирается в гробу. Грустит? Хм, наверное. Она повесилась. А, я уже говорил? Да, та девочка из Интернета. Ну и дурацкое название у её деревни!
— Заткнись, Лебетун!
Такое у меня имя. Нет, звали-то меня по-другому, Может, Федя или Ваня, не помню. Старшаки заставляли сказать «Ребята», а я не выговаривал «Р». Лебята — Лебетун. С таким именем живу шестьдесят четыре года.