II главное: чем мучительнее смерть, тем мы сильнее. Но об этом я не думаю. Никогда не использовал силу и Семнадцать не наказывал. Призраки, как и люди, сами делают из жизни ад.
Те, которых гнев ранил меньше всего, шепчутся:
— Князь! Лебетун — Князь!
Остальные молчат. До них не доходит, почему Князь не царил, не истязал, не владел мёртвой землёй. Взрослые никогда не поймут то, что ясно детям. Сила Князя мне незачем, ну разве что….
Щелчок пальцами — тишина накрывает кладбище невидимым куполом.
Голос мальчика из прошлого, моего единственного друга, изменился. Теперь он грубый, хриплый. Лишь уголки глаз хранят детские искорки.
— Он приходил сегодня, да? — шепчет мальчик, ставший стариком.
Киваю, пусть он и не видит.
— Хотел убить?
Наверно.
— Или убедиться, что ты ещё там?
Скорее всего.
— Ты помнишь, как тебя зовут?
Нет. Да. Лебетун.
— Твоё имя….
Не надо. Пожалуйста, не говори. Я — Лебетун, и всегда им буду.
Мой теперь уже старый друг с трудом идёт среди могил. Мне больно. С чем сравнить? С рассветом. Каждый шаг жжёт, но я направляю его как куклу под властью слепого кукловода. Он думает про интуицию: мол, нога несут сами.
Нет, Всего лишь Лебетун. И ты, тог самый мальчишка. Я задаю главный вопрос.
— Да, миндаль. Орех с мягким знаком, — отвечает мой друг.
Человек подходит к разрытому кургану. За ним тянется кровавый след: алые капли текут из живота, но мой друг улыбается. Или это не он? Ищу заячью губу, но лунный свет озаряет лишь белый шов шрама.
— Операция. — Глаза друга смеются. — Теперь всё по иначе. И дети другие — а может, я слишком изменился.
Он падает на колени как тогда, когда я лепил снеговика, а измотанный мальчишка грохнулся рядом. Только руки, которые так бережно несли миндаль, покрыты узлами старых, вздутых вен. Кожа висит, будто отслаиваясь от костей, а лицом владеет боль.
— Нога, — отвечает он на незаданный вопрос. — Кости так и не срослись.
Я чувствую Зов. Учитель сворачивается калачиком в гробу. Другие тоже. Я — Князь и легенда о мальчике, который не уходит, пока помнят, Я должен уйти? Что потеряю, если вложу все силы?
Открываю и закрываю глаза, пока немой крик раздирает несуществующие лёгкие. Ткань — то, из чего состоит мир призраков, трещит по швам. Перед глазами — чёрные круга. Я вижу друга насквозь: скелет, сердце, обросшие жирком органы.
Я умоляю.
И он слышит.
— Прости, прости, прости, — твердит он. Я протягиваю руку. Среди кладбища из ниоткуда появляется снеговик с погрызенной морковкой вместо носа.
— Он угостил миндалём, когда я шлялся по деревне, — говорит мой друг, а пальцы гладят макушку снеговика. — Спросил имя, а я всё разболтал: лишь бы поесть. Он обещал показать избушку с орехами, и еле дующим утром мы сбежали из детдома. В одном он не соврал: избушка была.
Мой друг кашляет, кровь изо рта пачкает снеговика. С детским удивлением, мой друг касается губ. Я вижу, что он боится смерти. Но справившись с приступом кашля, он продолжает:
— Ты не помнишь, что он делал? Ну и хорошо. Я побежал — он сломал мне ногу. Ты плакал, а я клялся, что мы спасёмся. Нет, мы не братья, и я не помню, как подружились. Думаю, как все дети. Будешь дружить? Да. Мы лучшие друзья? Да.
После суток издевательств он ушёл. Ты заболел: хрипел, не открывал глаза. От злости я перестал говорить, пока ты умолял не молчать. Когда он вернулся, ты умер. Я ругался, плакал, кричал, но ты не ожил. Он расслабился. Боль — одному. Я понял, что ты схитрил, когда кочерга ударила мучителя. Тонкие ручки — вот и освободился от верёвки. Он взревел, а ты убежал, оставив меня одного. Он хохотал вдогонку и твердил, что никто не поверит детдомовцу. Голодным ртом меньше — и ладно. Он пил, пил, пил. И… лучше не вспоминать. Он прав: никто нас не искал. До смерти оставались минуты. Я ж спрашивал бога: «За что?» Когда подрос — спрашивал, но знаешь, он не говорит. Поэтому скажу я: ни за что. Старик тебя не вспомнил даже перед смертью. Он лишь болтал о призраке, да бредил о кургане, что снится по ночам. Пол века я работал следователем, но так и не понял, где предел жестокости, безумия, боли. Что порождает очаг, из-за которого такие как он убивают таких, как мы? И почему ублюдки вообще рождаются на свет?
Кашель вновь прерывает рассказ моего друга. Почти без сид, он опирается на снеговика. Морковка, словно ножик, втыкается в землю. В окутавшей нас тишине шёпот друга подобен древнему, жуткому заклинанию:
— Мучитель уснул, — говорит мой друг, борясь с кашлем. — Из последних сил я проклинал тебя за то, что убежал. Но когда он захрапел, ты вернулся. Как мышь, прокрался в дом и развязал путы. Мы бежали — ты, задыхаясь, тащил меня на спине, пока окна детдома не показались вдали. Готов поклясться: я слышал отголоски смеха старшаков и ругань воспиталки. Воздух за километр от входа пропах дымом. Ты сказал, что мог привести помощь, но испугался, что меня убьют. Мы думали, что сбежали, но мучитель на старом тягаче загородил дорогу. Заскрипели колёса, ты увернулся, и мы кубарем покатились в овраг.