— Нет, сам сделал, — ответил он и сел за установку. Старые, потрёпанные барабаны, блестящие ободы, видавшие виды мембраны. От нетерпения сводило зубы. Словно раздеваешь женщину после долгого воздержания.
— Давайте и в самом деле сыграем что-нибудь, — сказал Цеп, поднимаясь с дивана. — Нехрен время зря переводить.
— «Боронограй», — сразу предложил Костя. — Табы помните? Правда, я вступление переработал, теперь оно на ударных основано. Типа, новая версия.
— Ну… — гитаристы неуверенно переглянулись. — Почему нет?
— Отлично. Включайтесь по ходу дела.
— Эй, Кощей, метроном нужен? — встрепенулся Илюха, но барабанщик уже не слушал.
Ритм рождался внутри. Он возникал где-то в глубине тела, вырывался наружу разъярённым потоком, и Косте оставалось лишь следовать ему. Палочки, деревянные продолжения рук, поднимались и опускались в соответствии с этим ритмом, били по «ведущему», томам и хэту, ступни давили на педали — и гулко, тяжело громыхали оба бас-барабана.
Костя ощущал полную свободу в себе и вокруг себя, исчез смутный страх ошибки, сбоя, мучивший его в прежние времена — и потому исчезли и сами ошибки. Он знал, что сможет каждый промах обратить в преимущество, каждый удар сможет сделать частью паттерна, и не боялся экспериментировать — не сомневался, что любой, даже самый смелый, эксперимент окажется удачным.
Первым врубился Дыба. Он не стал играть положенный рифф, а вместо него выдал новый, похожий по рисунку, но с использованием тритона — уменьшенной квинты, проклятого, запретного интервала. В комнате сразу стало темнее и холодней. В голове Кости демон завизжал от восхищения.
Затем присоединился Цеп — подхватив заданную Дыбой тему, наполнил ее первобытной силой с помощью скоростных тремоло. Рёв гитар слился в единый гул, в могучий северный ветер, обрывающий с мёртвых деревьев последние листья, несущий отголоски криков и погребальных плачей.
Костя закрыл глаза. В лицо пахнуло льдом и хвоей. Репетиционная база провалилась в бездну, увлекая за собой прошедшие двенадцать часов. Он снова был в темноте, на кладбище, один на один с разрытой могилой, с убитым другом, с хихикающим существом в банке. Выкарабкавшись из ямы, отбросив перепачканную горячим сапёрную лопатку, Костя бросился бежать. Натыкаясь во мраке на оградки и кресты, спотыкаясь о трухлявые скамеечки и корни сосен, поскальзываясь на рымом снегу, он пытался добраться до центральной аллеи — по ней будет проще достичь ворог, которые всегда, всегда открыты. Кусая губы, бормоча молитвы и проклятия, он ковылял к избавлению, вопреки всему надеясь, что кошмар вот-вот закончится.
Но безжалостный ветер, порождённый дьявольскими гитарами, настиг его, обрушился на кладбище, сорвал с ветвей белую пудру, взметнул в небо, закружил вьюгой. Закрыв лицо рукавом, задыхаясь, Костя вслепую брёл в снежной круговерти, невозможной в марте, каким бы холодным тот ни выдался. Буря выдирала волосы, хлестала сталью по открытой коже, отрывала от земли.
Потом она стихла — столь же внезапно, как и началась. Открыв глаза, он увидел разрытую могилу. Мертвеца. Демона. И огромную чёрную фигуру, нависающую над местом преступления. Великан, чья голова касалась верхушек сосен, не двигался, словно выжидая, когда крошечный человечек сделает последний, роковой шаг.
Голландец явился за ним.
Пары секунд хватило Косте, чтобы понять: это был его собственный силуэт, его собственная гигантская тень, возникшая на стволах деревьев из-за ещё включённого фонаря, лежащего в снегу за спиной. Но он всё же опустился на колени и, боясь поднимать взгляд, на четвереньках подполз к банке с ухмыляющимся рогатым созданием. Он притянул ее к себе, стёр со стёкла багровые капли, стал баюкать как ребёнка, стал шептать лихорадочную, слёзную бессмыслицу. Он слаба*; потому демон и выбрал его. Да, да, но разве был другой выход? Неужели стоило дать убить себя? Неужели еле девало лечь под топор? Следовало, дружище. Выродок куда сильнее, Выродок совладал бы с демоном, с сектантским секретом, поставил бы его себе на службу. Ты опять облажался, Кощей.
Костя прижимал банку к груди и просил прощения: у Выродка — за то, что сделал с ним, у Ани — за то, что сделает с ней, у друзей-музыкантов — за то, во что втянет их. Но никто не отвечал. Только скрипели высоко над головой сосны, и протяжно рычали среди крон перегруженные, низко настроенные гитары.
Наваждение отступило. Костя вернулся в настоящее — он всё ещё играл, ни разу не сбившись, не слетев с гребня волны. Басист тоже включился и, стоя чуть в стороне, вплетал в задаваемый ударником ритм тяжёлое, мрачное дыхание своего инструмента. Илюха хмурился. Поза его выдавала крайнее напряжение, волосы на лбу слиплись от пота. Тебе-то какое дело, Кощей? Стучи! И он стучал, давая жизнь рвущемуся изнутри драйву. Стучал, не глядя по сторонам, стремясь отгородиться стеной звука от окружающего мира.