В тумбочке хранился пакет «Зоологического» печенья, а на ней, рядом с довоенным на вид дисковым телефоном, лежала книга Пикуля «Нечистая сила». На книгу Иван позарился из-за названия, но никакой мистики в ней не обнаружил. Пикуль заменял ему телевизор, о чём хозяин шутил время от времени вслух.
«Ну что — мол — показывают сегодня? Опять Пикуля передают!».
Читать у Калитина получалось обычно не дольше трёх страниц, но дело было не в бесталанности автора — усталость, огромная, накопленная, Сизифова, давала о себе знать. Глаза закатывались за веки, книжка сползала и шлёпалась на грязный пол.
На кухне мебели было чуть больше — пятнистая от сколов, как ягуар, эмалированная раковина, колченогий столик, где стояла походная электрическая плитка, и табурет. Раньше квартира, если верить фотографиям, была почти приличной, но сын арендаторши — наркет — продал всё, что можно было продать, а остальное — сломал. Оставил лишь гулкое эхо и неприятный сладковатый запах, вытравить который новый хозяин не смог — то ли ширево, то ли благовония. Зато арендная плата за квартиру была минимальной, и Ивана это полностью устраивало.
Вообще, планы у него были наполеоновские. В деревенской школе Калитин был лучшим, и отметки позволяли ему поступить если не в Москву, то в любой региональный университет. Если бы только Васька не болел… Чтобы поддерживать худо-бедно лечение младшенького, Иван и перебрался в райцентр.
Райцентр был с виду как его квартира — облупленный и Богом забытый, и не было бы смысла в его существовании, если бы местная вьетнамская диаспора не вложила деньги в заброшенный советский полиграфический комбинат. Именно туда и устроили Ивана по знакомству — не было времени на поиски вариантов поинтереснее, деньги были нужны ещё вчера.
Сначала Калитин был разнорабочим — грузил и возил на тележках тяжеленные как палеты с силикатным кирпичом бумажные пласты. Потом подняли до обрезчика — тоже обезьянья работа, но считавшаяся более квалифицированной, к тому же, платили за неё почти вдвое. Прошуровав какое-то время обрезчиком, он выучился на печатника и встал за станок. В советское время печатники работали тут в две смены, с семи утра до одиннадцати ночи. Иван же впахивал за двоих.
Порой Калитин сам удивлялся, как он умудряется каждый день просыпаться в полшестого и шлёпать по окраине к комбинату в надежде поймать попутный автобус. Готовил еду Иван раз в неделю, стирал — раз в месяц. Воскресенья он пролёживал на диване пластом, сил хватало лишь на поход в туалет. Раз в две недели заставлял себя проведать брата. Иногда начальство, зная о его потребностях и простой человеческой безотказности, просило выйти «хотя бы на полдня» и в воскресенье.
Наташа, Иванова деревенская любовь, с которой они планировали поступать и жить вместе, уехала покорять столицу одна. Вместо неё, если не была слишком пьяна по случаю выходного, приходила Маринка — соседка с истекающим сроком годности — и Калитин выменивал у той на ласки стирку или готовку. Пытался он и читать, но вскоре понимал, что просто елозит по страницам глазами, не вникая в суть прочитанного.
Лишь устроившись на комбинат, Иван понял, почему бухал отец. Ему всегда казалось, что это блажь и слабоволие. Нет, в определённом смысле так и было — отец не отличался твёрдостью характера, хотя человеком был не плохим. По крайней мере, когда не пил. Вот только пил он год от года всё больше. Пока не допился.
«Нужна железная воля, чтобы в таких условиях оставаться человеком».
Желая закрепить осознанную максиму, Калитин купил ещё одного Пикуля на той же барахолке; что-то про железных канцлеров. Руки до книги не дошли, но всё чаще доходили до беленькой. Детство и юность Иван держался, наученный горьким примером, подальше от самогонщиков. За «слабо» бил в нос без разбору, и ребята, исправно «принимающие» с шестого класса, оставили его в покое. Но теперь, после рабочего дня, рука так и тянулась к стакану. Чем больше выпьешь — тем меньше домой унесёшь на плечах.
Поначалу присматривавшиеся старожилы признали в нём своего и день-через день начали выставлять в обед полбанки. Ещё полбанки выпивали на ход ноги вечером. Было удивительно, но опьянение, в привычном Ване виде, не наступало. Он не шатался, не блевал. Руки знали своё дело безошибочно, зато в голове с тех пор поселилась приятная ватная мягкость.
Под привычный рок, который Калитин крутил всю юность на старом кассетнике, работать стало невыносимо. Ухало басом по голове, острые гитарные риффы заходили под дых ножом. Да и ребятам — так он привык называть про себя мужиков в районе полтинника — не нравилось. Лучше всего для работы подходил, как ни странно, шансон. Кучин, Круг, Наговицын. Как презирал Калитин раньше, гудящие из каждого утюга, прокуренные баритоны… Теперь же он прекрасно понимал, почему воры не желают тянуть его собственную лямку, и почему эти мужики, не сумевшие построить другую жизнь, втайне восхищаются героями блатных баллад. Про себя Иван, конечно, думал иначе.