Собираем мы его уже несколько недель, и получается пока плохо, Белка всё время путает фрагменты и вообще плохо разбирается в цветовой палитре.
Она тоже, как и я, переболела в детстве циркониевой лихорадкой, только ее родители выжили, а мои — нет.
Можно было пойти в синематограф, но у нас не было денег, моя зарплата была давно, и после паззла мы решили просто пойти погулять на улицу.
Мы прошли Элизиумом и вышли на бульвар Рабов.
Шёл снег — тихий и отстранённый.
Белка была закутана в тёплое пальто, а на мне была меховая куртка.
— Тебе снилось море? — спросил я ее.
— Нет, — ответила она, — никогда, я даже плохо представляю себе, что это такое, это кажется большое количество солёной незамерзшей воды?
— Ну да, примерно так. Так пишут в газетах.
— А чего ты спрашиваешь?
— Просто, мне оно снится, постоянно снится.
— Сходи в психбольницу.
— Я и так хожу туда каждый месяц. Ну расскажу я им про море, и что?
— Не знаю, может, от этого есть какие-то таблетки.
— Ладно, давай поговорим о чем-нибудь другом.
Мы дошли до реки и ее покорного льда, река выглядела как рано состарившаяся и некрасивая женщина.
Я закурил сигариллу, а Белка достала из кармана псевдоорехи.
Так мы стояли, пока не погасло солнце, и наш квартал не стал темным, но вскоре зажглись фонари вечера.
Потом я проводил Белку домой, она жила на улице Калек, и мы попрощались.
Она поцеловала меня в щеку и, отряхнув перчатки от снега, взошла по своей лестнице.
Я постоял ещё немного, глядя на ее горящие окна, а потом пошёл домой.
Этот месяц называется декабрь-4.
Такие дела.
У нас никогда не наступает новый год.
Редкие вечерние прохожие были сумрачны и глядели хмуро и неприветливо.
Я дошёл до своего дома, там всё было по-прежнему.
И в этот раз несобранный паззл так и лежал на столе, храня невидимое тепло рук Белки.
Люблю ли я ее? — вот вопрос, который занимает меня даже больше, чем вопрос — любит ли она меня?
Я не знаю, честно, не знаю, я слишком к ней привык, она девочкадруг, слишком много лет мы знакомы.
День сегодня был долгим, и, даже не ходив сегодня на завод, я почувствовал, как устал.
Зевая, я расстелил постель, включил кристалл сна и уснул.
Море было напоено солнечным светом.
Оно было удивительно спокойным и безмятежным.
Я сидел на берегу, песок просыпался сквозь пальцы.
Вверху парили небольшие птицы, названия которых я не знал.
На берегу я был один.
Жалко, что во сне со мной не было Белки, она была бы рада увидеть море.
Пробуждение было внезапным, мерный шум моря сменился холодным криком кристалла потолка.
Я кое-как встал, ещё не вполне отойдя ото сна, и направился в ванну.
Есть мне не хотелось, и я ограничился только псевдокофе.
Утренняя дорога на завод была заполнена бесконечным падающим снегом.
На другом конце квартала Белка шла на свою фабрику текстильных изделий.
Выбирая на ленте конвейера синие кубики, я думал о Марине и Килгоре Трауте, и странном мире эпистолярной любви.
После работы я решил сходить к зимогранице декабря.
Я прошёл мостом Несчастных и по Ледяной улице вышел к границе квартала.
Зимограница сияла нестерпимым белым цветом льда.
Через дверь в границе можно было пройти в январь, если у тебя, конечно, был кристалл визы.
Дверь отворилась и оттуда вышел леточеловек, его лицо было спокойно и наполнено каким-то чувством собственного достоинства.
Жёлтый плащ горел медленным светом.
Я смотрел ему вслед, как он идёт в сторону моста Несчастных, и думал о том, что я, наверное, никогда не увижу август.
Я постоял ещё немного и пошёл домой.
В следующее воскресенье мы с Белкой должны были закончить паззл, потом можно было его склеить псевдоклеем, поставить в рамку и повесить на стену, тихим украшением моей маленькой комнаты.
Завтра мне — как и всем, пережившим циркониевую лихорадку, раз в месяц — надо было идти в больницу.
Я подумал о том, дадут ли мне там таблетки, чтобы никогда больше не видеть море.
В моих снах оно было слишком тёплым для живущего в квартале первой луны декабря.
Фаренгейт Блокады
Я держал в руке сложенные бумажные листы, последнее письмо Белки, и эти листы были мокрые, как венгерская салями, вынутая из вакуумной упаковки.