ПРОЛОГ
Все свое детство я провел на чердаке своего небольшого домика в деревне, где в старом, пахнущем сыростью сундуке я нашел небольшой мешок, в котором хранились масляные краски. Это были краски моего прадеда, который рисовал огромные картины на холстах, и которыми когда-то был украшен коридор нынешней квартиры родителей в городе. Прадед умер еще в 1984 году - меня тогда еще и в планах не было. Бабушка запрятала краски в маленький мешочек из мешковины и плотно завязала его тугой веревкой. Вместе с ними в сундуке лежали еще и кисти, засохшие, совсем непригодные для использования, немного затхлых холстов, на которых красовались огромные дождевые пятна. Когда я в первый раз открыл сундук, мне показалось, что весь чердак наполнился запахом табака, терпкого и приятного. Я часто представлял себе своего прадеда, который сидит перед мольбертом, держа курительную трубку зубами, а рукой вырисовывает лица своих персонажей. Все картины были упакованы моей бабушкой в крафтовую бумагу и целлофан. Так она защищала их от дождя и сырости на чердаке. Прадед и прабабушка жили в этом деревенском домике, а после их смерти там поселились уже мои дед и бабушка.
Помню, как родители разбирали чердак и нашли кучу картин прадеда. Мама решила, что хочет забрать эти произведения искусства себе, но мой отец все время был против, уверяя мать, что дед его был слабоумен и рисовал всякую несусветную чушь. Он до упора твердил, что никогда в жизни не повесит эти картины в своем доме. Но удача оказалась на стороне мамы: папа сдался, и они забрали несколько штук себе.
Все это было больше пятнадцати лет назад. На тот момент мне было около восьми лет, и я проводил много времени, разглядывая лица людей, изображенных на картинах. Они заворожили меня настолько, что я решил, что стану художником. Стану таким же талантливым, как мой прадед, Анатолий Митрофанович.
Прадед был поистине талантливым человеком: помимо его картин и художественных инструментов в сундуке мною была найдена стопка тетрадей двенадцати листов каждая. Они были перевязаны той же тугой веревкой, что и масляные краски в мешке. Я никогда раньше не мог разобрать, о чем было написано в большущей стопке «макулатуры». Кто-то из моих родственников пару раз порывался выбросить аккуратно исписанные перьевой ручкой, листы бумаги за ненадобностью. Отец не понимал почерка своего деда, и даже боялся читать, словно у него была какая-то фобия на все произведения искусства, созданные его предком. Бабушка какое-то время даже наоборот, ценила творчество своего отца, и в ее кладовой долго лежала та несметная пачка рукописей. Когда мне исполнилось пятнадцать, я выпросил у бабушки забрать все эти тетради себе домой. Та долго не хотела отдавать их, и даже намеревалась сжечь. Половину рукописей она-таки сожгла, а вот остальные я втихушку забрал себе домой и спрятал в укромном месте своей комнаты. Честно говоря, я не понимал, почему мой папа так презирает творчество своего деда и почему бабушка, прежде бережно хранившая все его произведения, вдруг разом решила от них избавиться?
В семейном фотоальбоме бабушки раньше было множество фотографий Анатолия Митрофановича. Самой запоминающейся для меня была фотография, где прадед сидел на стуле, а по левую руку от него стоял небольшой мольберт, на котором был холст. На холсте толком ничего нельзя было разглядеть - фото было черно-белым, а посередине холста располагалось небольшое бесформенное темное пятно. Видимо, прадеда сфотографировали в процессе начинания нового произведения. Среди всех готовых картин я пытался найти эту, что была только начатой на холсте с фото. Но как назло, ее не было. В левой руке (прадед был левшой) он держал большую кисть. На этом фото он очень мне напоминал молодого Эрнеста Хэмингуэя - я увлекался его творчеством и сходство моего прадеда с ним казалось мне необъяснимым. У прадеда были темные волосы, немного зачесанные назад, такие же темные, прямые широкие брови, яркие, полные жизни глаза, тонкие губы, складывающиеся в некой ухмылке и ямочка на правой щеке. Уши его были немного оттопырены, и он казался мальчишкой. Он был худым и был одет в вязаную домашнюю кофту с высокой горловиной, брюки, аккуратно выглаженные прабабушкой или же им самим, и старые, протертые туфли. На фотографии ему было около тридцати.
Когда он умер - моя бабушка долго пребывала в депрессии, потому как ей было только двадцать, а она уже потеряла родного отца. В память о нем она свято хранила все его произведения. У нее была даже небольшая записная книжечка, в которой были записаны сказки, придуманные Анатолием Митрофановичем, а также рисунки к ним. Со временем эта книжка поблекла, листы ее пожелтели, а синяя перьевая ручка кое-где выцвела. Бабушка никогда не давала мне эту книжку. Я смотрел ее только под ее присмотром, а затем она убирала ее в свой шкафчик прикроватной тумбочки и закрывала на ключ. И я даже не смел лезть туда без разрешения, хоть меня и глодало ярое любопытство. Совсем недавно бабушка избавилась от всего, что было заперто в ее комнате. А информация о том, что мой прадед умер от рака легких, оказалась ложной. О том, что на самом деле он покончил с собой, я узнал только недавно, за несколько месяцев до того, как решил написать эту историю.