ься. Она приходила ко мне в комнату, когда отец отлучался в магазин (он работал на дому, и потому его отсутствие для меня было маленькой радостью). Моя мама не могла сдержать слез, смотря на меня, со ссадинами на лице, синяками на руках, разбитой губой. Она часто повторяла мне одно и то же, извинялась, что ничего не может поделать с тем, что отец так не любит меня. И сама же не понимала, что происходило в их семье - раз папа так ненавидит своего деда. И вместе с ним меня, его маленького двойника. Я все сильнее полюбил рисование, несмотря на то, что отец пытался мне это запретить. Скоро он перестал бить меня за это - я стал его игнорировать. Он все меньше кричал на меня. Понимал, что даже несмотря на запреты и ограничения я не изменил своих интересов. А я еще больше восхищался Анатолием Митрофановичем. На выходных я уезжал к бабушке в деревню, где у нас с ней появилась традиция читать сказки деда Толи, рассматривать его большие, необъятные картины. На протяжении четырех лет я без устали читал и смотрел одно и то же, и мне все больше хотелось только одного - стать таким же талантливым, как прадед. Сначала родители сочли это за кратковременное увлечение, вызванное восторгом картин прадеда. Однажды я подслушал разговор матери с отцом о том, что лучше бы мне никогда не браться за кисти. Папа сказал, что хотел бы, чтобы я пошел в медицинский, а не на «вшивого дизайнера». Мама тогда плакала. Он кричал на нее. - Ты понимаешь, что наш сын, станет как мой дед? Ты это понимаешь? - он так заметно выделял слова «наш» и «мой», что даже у меня создавалось впечатление о том, что его это очень задевает. - И пускай! Славику нравится рисовать, и я не вижу смысла заставлять его делать то, чего он не хочет! - «Славику нравится» - передразнивал маму отец. - Катя, пойми! Мой прадед ужасный человек. И я не хочу, чтобы мой сын пошел по его стопам. Тогда я подумал, что мне никогда не стать художником. Но мама не послушала его. Потом что-то резко изменилось: я вообще никогда не был в курсе дел своей семьи; отец не разрешал мне лезть во взрослые дела. Я не знаю, что произошло, но с какой-то поры на каждый свой день рождения я стал получать холсты, краски, кисти, прочие инструменты, что могли мне понадобиться для создания новых творений, а дед даже смастерил мне несколько мольбертов, от малого до большого. Я был счастлив, что родственники с уважением отнеслись к моему увлечению, а к восемнадцати годам я все чаще стал слышать, что бабушка, говоря по телефону с моим отцом, часто упоминает, что я напоминаю ей Анатолия Митрофановича. Отец относился к сравнениям с прадедом весьма пренебрежительно, но весьма терпимо. Он никогда не говорил мне, что чего-то остерегается, боится, но я чувствовал это. Иногда он становился зверем, видимо, чтобы скрыть свой страх, что я стану таким же, как дед Толя. Он ужасался каждый раз, когда я становился все более похожим на его деда в молодости, его, восемнадцатилетнего. Картины, которые он снял со стен в квартире еще когда мне было четырнадцать, он убрал в кладовую. Папа рассказывал маме, что, когда он проходит мимо них, по спине его пробегает холодок. Он никогда не всматривался в лица нарисованных прадедом персонажей, в то время как я, очарованный ими, изучал черты и эмоции, пытаясь потом воспроизвести их в своих картинах. А мой отец их просто боялся. Как я уже говорил, благодаря творчеству своего прадеда я решил стать таким же талантливым художником. Сейчас мне двадцать три года, и я все еще держу свое слово. Мои картины - отражение моего внутреннего «я», мое самое любимое времяпровождение. На протяжении десяти лет я без устали рисовал, скатился по учебе на одни тройки, из-за чего аттестат мой в одиннадцатом классе вышел с тремя красавицами тройками. А позже, думая о том, съехать ли мне от родителей, я вспоминал свое детство. Отец всю жизнь был строг ко мне, как оказалось, из-за моего сходства с его дедом. В школу я ходил в кофтах с длинными рукавами, чтобы никто не видел синяков и ссадин на моих руках. Иногда мне было невыносимо жарко, но я терпел, думая, что еще больше невыносимо - будет слушать насмешки от одноклассников. С одноклассниками у меня тоже многое не складывалось. Из-за того, что отец постоянно заставлял меня учиться, меня стали называть ботаником. У меня испортилось зрение, а когда мне еще и выписали очки - я стал словно изгоем. У меня было несколько друзей, но из-за меня их тоже стали дразнить. В девятом классе все утихло. Но некоторые все еще избегали меня. Знакомо ли вам мое чувство? Ты уже изменился, повзрослел, а твои одноклассники, знавшие тебя с первого класса, все еще помнят твои прыщи на лице, твои очки в большой оправе, и даже тогда, когда ты уже избавился от всего этого - ты все равно остался той серой мышкой класса. Плохие отношения с одноклассниками и родители значительно попортили мою психику. Я стал ранимым, и любое сказанное с неверной интонацией слово портило мне настроение до конца дня. Кстати, это состояние оставалось со мной и до сей поры. Я не рассказывал об этом родителям, так как знал, что им все равно на мои чувства. Я держал все в себе, а иногда, как мальчишка, мог расплакаться. Мне не хватало внимания ни со стороны родителей, ни со стороны сверстников. Я рос одиноким, а в конце концов стал замкнутым, почти ни с кем не общался. После окончания школы я все-таки поступил в медицинский, как и хотел мой отец. И все также продолжал рисовать. Кстати, рисовал я обычно в хорошем настроении - рисунки мои получались яркими, живыми, приносящими только позитивные эмоции. Когда я был в апатии, я брал обычный лист А4 и рисовал всяких монстров, сидящих внутри меня. Постоянным моим гостем была тревога. И приходила она обязательно на пару с суицидальными мыслями. Родители запрещали мне выражать свои чувства, когда я был помладше. Мне запрещено было плакать - отец упрекал меня даже взрослого, если из глаз невзначай скатывалась назойливая слезинка. Поэтому я держал свои чувства внутри. Я копил их. Копил издевательства одноклассников, "друзей", родственников. Я всегда чувствовал себя одиноким и никому не нужным. Даже когда я поступил в университет и съехал на квартиру с Яной - моей девушкой - изменилось немногое. Несмотря на то. что она всегда была рядом, мою голову посещали ужасные мысли, а также не менее отвратительные флешбеки. Все, чего мне хотелось - покончить с этим всем. Я выливал все свои эмоции в картины. Удивительно, но стойким я оставался недолго. Родители не знали о моем состоянии. И знаете, что самое страшное? Отец не сделал меня непохожим на Анатолия Митрофановича. Он сделал меня им.