IV. КЛЮЧ ОТ КРАСНОЙ ДВЕРИ
С того момента, когда происходили действия прошлой части, прошло полгода. Теперь мы с Яной вместе. Она переехала ко мне в маленькую квартирку около месяца назад. Что сказать? Я привык к ней настолько, что стоило ей уехать на несколько дней к родителям, как я впадал в отчаяние и испытывал сильнейшие панические атаки. Иногда меня спасало рисование, а иногда я просто лежал и смотрел в потолок. И так было постоянно. Сегодня я снова пребывал в этом прекрасном состоянии, пока Яна была в универе. Это была суббота, в этот день у меня выходной. Яна отдыхает по пятницам. Наверняка вы знаете (или, может, сегодня узнали), что в некоторых универах существует своего рода пятидневка с рандомным днем отдыха. Иногда жутко неудобно, когда учишься, к примеру, как моя девушка. Выходной - учеба - снова выходной. С минуты на минуту должен был подъехать отец, я не знаю, зачем. Он позвонил мне около часа назад, что-то быстро проговорил и бросил трубку. Единственное, что я понял из этого короткого телефонного звонка, так это то, что нужно быть дома. А я, собственно, никуда и не собирался. Его звонок в домофон меня не испугал, не заставил вздрогнуть. Я, не отвечая, нажал кнопку, чтобы открыть подъезд и положил трубку. Открыв дверь, я опять ушел и лег на диван. Отец появился только спустя пять минут. - Ало, гараж! Славян, спишь что ли? - завалился он в коридор. Я промолчал. - Пиздец, вот это я попал! Пока затаскивал всю эту херню, лифт уехал к чертям собачьим! А пока дождешься, помереть можно! - ругался папа. - Ну, чего ты там? Иди-ка сюда! Я опрометью соскочил с дивана. Где-то с детства вот это отцовское "иди-ка сюда" оставило не очень хороший след внутри меня, отчего я, как в армейке, быстро повиновался командам. - Что это? - Мы с мамой и бабушкой поговорили и решили избавиться от этого барахла. Вот, здесь немного картин, которые тебе вроде нравились, - он указал на холсты с рисунками моего прадеда. - Не, если не нужны, я с радостью сожгу их на какой-нибудь помойке за городом! Нужны?? - отец было схватился за картины, чтобы, наверное, куда-то их выкинуть. В подъезд, что ли. Но я остановил его. - Оставь. А это что? - рядом стояла небольшая коробка. - Понятия не имею, - пожал плечами отец. - Бабушка передала. Сказала, сам разберешься. Не заглядывал, так передаю. Я не таможня, вскрывать не буду. Я сразу смекнул, что в этой коробке и не стал открывать ее при папе. - Где Янчик? - парировал он, заглядывая в комнату. - В универе. - А ты чего дома? - Я не учусь по субботам. - Понятно. Передавай привет ей от нас с мамой, - кстати говоря, папа любил Яну больше, чем меня. Неудивительно, однажды он признался, что всегда хотел дочь. Видимо потому, что она вряд ли была бы копией Анатолия Митрофановича. - Ладно, я погнал. Нужно еще на автомойку заехать. Ненавижу весну! Вечно грязная машина... Да, а помимо своего деда отец просто ненавидел грязь. Каждую весну и осень он тратил кучу денег на то, чтобы только мыть машину. Впору было открывать свою автомойку. Он бесился со срача хуже мамы. Хуже любой мамы на земле. Как только отец скрылся за дверью, я принялся распечатывать высланную бабушкой коробку. Чутье не обмануло: она была полна рукописей прадеда и различных личных вещей вроде курительной трубки, засохших кисточек и пары разбитых очков. На дне коробки покоился маленький ключик от его кладовки, там, в деревне у бабушки. Деревянная, выкрашенная самим прадедом в красный, а то и в бордовый цвет, дверь до сей поры оставалась закрытой. Редко ее открывала бабушка. Там хранились все остальные вещи Анатолия Митрофановича, даже одежда, некоторая уже жутко поеденная молью. Но пять лет назад, они с папой, будто обезумев, сожгли практически все, что там было. Что там осталось, я не знаю. Знаю только, что содержимое этой коробки никогда не находилось в той комнате. Так что же скрывалось за этой красной дверью? Загадка. Я отвлекся и решил рассмотреть картины, которые привез отец. Самая большая из них, казавшаяся мне в детстве необъятной, была моей любимой. Из всех картин, нарисованных прадедом - она запомнилась мне больше всего. То было сценой Великой Отечественной войны. На ней была изображена женщина, стоявшая на коленях и закрывшая лицо руками. Рядом с ней, тесно прижавшись к ногам, сидела испуганная маленькая дочурка, жалобно смотревшая на мать. Позади них стоял мужчина в военной форме со свастикой и ружьем. Его лицо выражало ненависть, и в то же время злостную ухмылку. Я часто придумывал продолжение этой истории. Вот мать встает и хватает дочь на руки, а офицер немедля стреляет в женщину, что та падает наземь. Девочка заливается ревом, еще один выстрел - и тишина. Эти картины словно были по-настоящему живыми, и я хотел их спасти - просто вырезать этого офицера оттуда. Чтобы женщина и ее дочь ничего больше не боялись. Впечатление об этой картине осталось со мной на всю жизнь. Пока Яны не было, я прибрал в квартире. Давно я не сталкивался с настроением что-то сделать. В глубине души меня так распирало от радости при мысли о том, что отец в кои-то веки соизволил подумать обо мне, привезти ненавистные ему же картины, а не выбросить их без моего спроса на помойку или сжечь. Я, черт возьми, никогда так сильно не любил отца, как сейчас. И я почувствовал себя нужным. Нужным своим родителям. И, оказывается, мое мнение сейчас не было пустым звуком. Я вспомнил, как в детстве папа постоянно твердил мне: "Мне все равно, что ты хочешь или что ты думаешь. Твое мнение здесь не учитывается". Постепенно я привыкал к этому. Если нужно было куда-то ехать, а мне дико этого не хотелось, я теперь предпочитал промолчать. Я собирал вещи, ненавидя себя, но старался не показывать этого. Многие вещи я держал в себе, будто бы хранил свои переживания в картонной коробке. Мои родители категорически запрещали мне показывать свои эмоции. Я не знал, сколько эмоций может вместить моя коробка и как скоро она переполнится. Но ощущение, что в ней скоро отвалится дно, а все спрятанные от родителей мнения, эмоции и прочий негатив вывалятся наружу, практически не покидало меня. Я рос бесчувственной куклой, игрушкой в руках отца, иногда находя свободу в лице матери. Странно, что теперь я могу решать что-то сам. И жаль, что родители стали для меня чужими людьми. Квартира почти сияла чистотой, когда Яна вернулась с учебы. Она сразу же заметила самую большую картину прадеда, которую я умудрился повесить над кроватью. - Вау, что за прелесть! - уже с порога Яна словно светилась. - Папа привез? - Да, он самый, - я был не в силах сдержать улыбку увидев Яну, и уже заскучал, пока ее не было. - Говорит, решил выкинуть, но вспомнил, что я еще существую. Яна нахмурилась. - Что, прямо так и сказал? А ну-ка, - заметив мою ухмылку, поцеловала меня. - Да нет, но суть та же. Зато посмотри, какие крутые картины. Я единственный в семье, кажется, кто гордится своим предком, - я заметил, как Яна удивленно подняла брови и понял, что она даже не в курсе этой истории. Я пару раз рассказывал ей о том, что, мол, был у меня такой замечательный прадед, а вот про то, что в нашей семье и упоминать о нем запрещено, она слышала впервые. Когда в квартире родителей висели картины, нарисованные Анатолием Митрофановичем, они отмахивались перед гостями и знакомыми тем, что купили их в каком-то комиссионном магазине. Никто не знал о том, что он наш родственник. Зато я всегда чувствовал привязанность бабушки к нему, к его вещам. И хоть она была неразговорчива на эту тему, я видел, как появляется грусть в ее глазах, и как она еле сдерживается, чтобы не сказать хотя бы слово о любимом папе. Я пытался понять, возникает ли такое чувство у моего отца, но тот был слишком от меня отдален. Я всегда разрывался между ненавистью и любовью к нему. Но я видел, как плачет бабушка, пока он сжигает его вещи. И я, пятнадцатилетний, наблюдал за всем этим через щелку в двери, пока мне было запрещено выходить из комнаты. Я рассказал эту историю Яне. Апогеем рассказанного стала фотография, которую я достал из коробки, высланной мне бабушкой. То самое фото, где Анатолий Митрофанович сидел перед мольбертом и рисовал картину. То фото, на котором я был очень на него похож. Но что было более жутко, т