оры оставалась закрытой. Редко ее открывала бабушка. Там хранились все остальные вещи Анатолия Митрофановича, даже одежда, некоторая уже жутко поеденная молью. Но пять лет назад, они с папой, будто обезумев, сожгли практически все, что там было. Что там осталось, я не знаю. Знаю только, что содержимое этой коробки никогда не находилось в той комнате. Так что же скрывалось за этой красной дверью? Загадка. Я отвлекся и решил рассмотреть картины, которые привез отец. Самая большая из них, казавшаяся мне в детстве необъятной, была моей любимой. Из всех картин, нарисованных прадедом - она запомнилась мне больше всего. То было сценой Великой Отечественной войны. На ней была изображена женщина, стоявшая на коленях и закрывшая лицо руками. Рядом с ней, тесно прижавшись к ногам, сидела испуганная маленькая дочурка, жалобно смотревшая на мать. Позади них стоял мужчина в военной форме со свастикой и ружьем. Его лицо выражало ненависть, и в то же время злостную ухмылку. Я часто придумывал продолжение этой истории. Вот мать встает и хватает дочь на руки, а офицер немедля стреляет в женщину, что та падает наземь. Девочка заливается ревом, еще один выстрел - и тишина. Эти картины словно были по-настоящему живыми, и я хотел их спасти - просто вырезать этого офицера оттуда. Чтобы женщина и ее дочь ничего больше не боялись. Впечатление об этой картине осталось со мной на всю жизнь. Пока Яны не было, я прибрал в квартире. Давно я не сталкивался с настроением что-то сделать. В глубине души меня так распирало от радости при мысли о том, что отец в кои-то веки соизволил подумать обо мне, привезти ненавистные ему же картины, а не выбросить их без моего спроса на помойку или сжечь. Я, черт возьми, никогда так сильно не любил отца, как сейчас. И я почувствовал себя нужным. Нужным своим родителям. И, оказывается, мое мнение сейчас не было пустым звуком. Я вспомнил, как в детстве папа постоянно твердил мне: "Мне все равно, что ты хочешь или что ты думаешь. Твое мнение здесь не учитывается". Постепенно я привыкал к этому. Если нужно было куда-то ехать, а мне дико этого не хотелось, я теперь предпочитал промолчать. Я собирал вещи, ненавидя себя, но старался не показывать этого. Многие вещи я держал в себе, будто бы хранил свои переживания в картонной коробке. Мои родители категорически запрещали мне показывать свои эмоции. Я не знал, сколько эмоций может вместить моя коробка и как скоро она переполнится. Но ощущение, что в ней скоро отвалится дно, а все спрятанные от родителей мнения, эмоции и прочий негатив вывалятся наружу, практически не покидало меня. Я рос бесчувственной куклой, игрушкой в руках отца, иногда находя свободу в лице матери. Странно, что теперь я могу решать что-то сам. И жаль, что родители стали для меня чужими людьми. Квартира почти сияла чистотой, когда Яна вернулась с учебы. Она сразу же заметила самую большую картину прадеда, которую я умудрился повесить над кроватью. - Вау, что за прелесть! - уже с порога Яна словно светилась. - Папа привез? - Да, он самый, - я был не в силах сдержать улыбку увидев Яну, и уже заскучал, пока ее не было. - Говорит, решил выкинуть, но вспомнил, что я еще существую. Яна нахмурилась. - Что, прямо так и сказал? А ну-ка, - заметив мою ухмылку, поцеловала меня. - Да нет, но суть та же. Зато посмотри, какие крутые картины. Я единственный в семье, кажется, кто гордится своим предком, - я заметил, как Яна удивленно подняла брови и понял, что она даже не в курсе этой истории. Я пару раз рассказывал ей о том, что, мол, был у меня такой замечательный прадед, а вот про то, что в нашей семье и упоминать о нем запрещено, она слышала впервые. Когда в квартире родителей висели картины, нарисованные Анатолием Митрофановичем, они отмахивались перед гостями и знакомыми тем, что купили их в каком-то комиссионном магазине. Никто не знал о том, что он наш родственник. Зато я всегда чувствовал привязанность бабушки к нему, к его вещам. И хоть она была неразговорчива на эту тему, я видел, как появляется грусть в ее глазах, и как она еле сдерживается, чтобы не сказать хотя бы слово о любимом папе. Я пытался понять, возникает ли такое чувство у моего отца, но тот был слишком от меня отдален. Я всегда разрывался между ненавистью и любовью к нему. Но я видел, как плачет бабушка, пока он сжигает его вещи. И я, пятнадцатилетний, наблюдал за всем этим через щелку в двери, пока мне было запрещено выходить из комнаты. Я рассказал эту историю Яне. Апогеем рассказанного стала фотография, которую я достал из коробки, высланной мне бабушкой. То самое фото, где Анатолий Митрофанович сидел перед мольбертом и рисовал картину. То фото, на котором я был очень на него похож. Но что было более жутко, так это то, что картина, которая на фото была сначала просто пятном, вдруг превратилась в незаконченный портрет молодой девушки. На нем размыто были видны черты лица, которые мой прадед пытался прорисовать. По моей спине пробежал холодок оттого, что нарисованная девушка была копией Яны.