Натянуто киваю, чтобы у нее создалось впечатление, что я об этом подумаю. Что приму ее предложение, если все станет слишком сложно. Однако мне не нужна ее помощь и ее лекарства. Мне только нужно забыть.
ГЛАВА 12
ПАКС
Пересекаю Маунтин-Лейкс с черной коробкой Мередит, засунутой в рюкзак, как с бомбой замедленного действия. Ее острые углы впиваются мне в спину, когда трусцой поднимаюсь по лестнице ко входу, и я слышу, как там внутри что-то гремит. Детское удовлетворение заставляет меня ухмыльнуться, когда обхожу стойку регистрации и направляюсь прямо к лифтам. Надеюсь, что это было какое-нибудь редкое произведение искусства. Яйцо Фаберже или что-то в этом роде. Какая-то бесценная семейная реликвия, которую она хотела передать мне как часть моего наследства. Надеюсь, что, что бы это ни было, теперь разбито на столько частей, что ничего не стоит, и моя мать увидит, как много значит для меня ее прощальный жест.
Вернувшись в Нью-Йорк, Мередит пожертвовала столько денег стольким разным больницам, что по всему городу есть отделения, названные в ее честь. Исследовательские лаборатории. Целые корпуса клиник и медицинских центров посвящены имени Дэвис. Она могла бы зайти в любую из них и получить уход мирового класса. С ней бы обращались как с гребаной рок-звездой. Но нет. Она приехала сюда, в это крошечное заведение в захолустье на полпути к вершине горы, где едва ли могут успешно лечить самые неотложные случаи, и все это для того, чтобы терроризировать меня.
Что, черт возьми, не так с этой женщиной?
За последний год я имел несчастье провести в этом месте довольно много времени. Я знаю, где находятся отдельные палаты для пациентов, и знаю, что Мередит не останется ни в одной из них. Вид из ее окна ясно показывал «Косгроув», а это значит, что комната, в которой она находится, выходит окнами на запад. Второй этаж. Я поднимаюсь по лестнице, опустив голову, мимо медсестры с блокнотом в руках, и она не говорит ни слова.
Не занимает много времени, чтобы найти мою мать. Ее голос, глубокий и мягкий, звучный, как кошачье мурлыканье, необычайно хорошо разносится на открытых пространствах. В таком тесном помещении, как это, ее невозможно спутать ни с кем другим.
— Все в порядке. Знаю, ты запомнишь это в следующий раз. Всего один кубик льда в охлажденном стакане с водой с двойной фильтрацией.
Христос. Она использует этот свой тон.
Я иду, чтобы войти в палату слева, в конце очень невпечатляющего коридора, где пахнет хлоркой, когда из открытой двери, спотыкаясь, выходит молодая медсестра с раскрасневшимися щеками. Она выглядит так, словно вот-вот разрыдается. Я подозреваю, что ее светлые аккуратные косички — причина, по которой моя мать разговаривала с ней, как с идиоткой; Мередит терпеть не может взрослых женщин, которые укладывают волосы, как дети. Глаза медсестры удваиваются в размерах, когда она видит меня.
— О, нет. Нет, нет, нет, мне очень жаль. Ты не можешь туда войти.
— Что? И почему это?
— В данный момент эта комната используется для ухода за пациентами. И эта пациентка очень ясно дала понять, что она не хочет никого видеть.
О, держу пари, она, блядь, так и сделала. Женщина приезжает сюда на том основании, что я не навестил ее в Нью-Йорке, а потом сразу же говорит всем, что ей не нужны посетители. Она не хочет, чтобы я ее видел. Ее до глубины души устраивает вести себя так, будто ей пришлось тащиться через три штата только для того, чтобы побороться за толику внимания своего ленивого оболтуса-сына, в то время как та умирает, а затем сделать так, чтобы мне было как можно труднее попасть и увидеть ее. Классический ход Мередит.
— Хм. — Я морщусь, глядя на медсестру. — Скажи ей, что ее сын здесь. И скажи, пусть не волнуется о макияже. Я видел ее без «ее лица». Она так же ужасна, как с ним, так и без него.
— Я… — Медсестра оглядывается через плечо, открыв рот. Для нее перспектива вернуться в ту комнату и встретиться лицом к лицу с моей матерью — это судьба хуже смерти. Я знаю, что она чувствует. — Я…
— Не бери в голову. — Я обхожу ее, врываясь в комнату, кисло улыбаясь ситуации с другой стороны. — Привет, Мередит.
Сидя на краю своей аккуратно застеленной кровати, моя мать убирает с лица аккуратно завитую волну золотистых волос, хотя на самом деле это действие ничего не дает. У нее безупречная прическа, безупречный макияж, и все это напоказ.
— А вот и ты. Я уморила себя голодом до полусмерти, ожидая тебя, — говорит она.