«Механизм логики. Все это зависит ведь от меня — от хозяина здешних мест».
И каждое сравнение только подтверждает собственное превосходство:
«Ну, вот, давай посмотрим, кто же из нас сукин сын??? А???»
И еще раз возвращался к оружию, которым Иудушка сражается с окружающими людьми, — словам. И не только к самим словам. Но и самой манере говорения:
«Его ритмы — пытка для всех».
К сцене, где Иудушка делает решительный ход, объявляя свою похоть волею Бога («И Боженька мне сказал: возьми Анниньку за полненькую тальицу и прижми ее к своему сердцу»), пометка артиста:
«Боже мой, Боже мой, какая безнравственность».
И далее комментарий к отказу Анниньки, идущий словно уже не от лица героя, но от самого артиста:
«Вырвалась, ну, и давай».
И далее важный у Смоктуновского отсыл к стилистике автора, оценка своего героя как персонажа, встроенного в определенную эстетическую систему координат:
«Жестокость, жестокость, еще раз жестокость.
Щедрин жесток, значит, это не наше изобретение. Она (жестокость) была уже тогда.
Достоевский — это сгустки, но сгустки высот духа и духовности.
Щедрин — это компания, лишенная каких-либо духовных качеств и связи!».
Любопытно, что в редкие моменты отступлений несколько раз возникает «Достоевский» как антипод Салтыкова-Щедрина, возникает Мышкин, видимо, сопоставляемый с Иудушкой. Две крупнейшие роли, два наиболее значительных актерских образа, созданных Иннокентием Смоктуновским, оказываются странно связаны между собой. Почти не расписанная роль Мышкина, в которой актер еще только нащупывал свой способ работы, и устрашающе подробная, виртуозно разложенная партитура роли Иудушки. Фигура Князя-Христа и фигура «русского Иуды». Образ, где чернота едва угадывалась за пластами почти нечеловеческой доброты и понимания, — и создание, где огонек живой души почти неразличим за шлаком небокоптительской жизни. И эти, казалось бы, полярные фигуры оказываются странно сближенными в алхимической лаборатории артиста. Постоянно присутствующий в подсознании Мышкин дает точку отсчета, но и бросает свой отблеск на Порфирия Головлева, давая ему дополнительное измерение. Принцип актера в этой работе:
«Все его привычки поведения, которые вызвали прозвище Иудушки, кровопийцы и т. д., — нужно объяснить жизнью человека Такой человек!
Ни на мгновение не может усомниться в негативности хотя бы одного какого-нибудь своего поступка. В результате: апостол безнравственности.
Знает… ненависть и постель (похоть).
Не знает сомнений, рефлексии, двусмыслия.
Ну, вот теперь-то можно и добить, доуничтожить.
1. - относительность всего ко всему и между собой.
2. — причина — Бог и мы его проводники.
3. Бог наталкивает на то, что не все так просто и легко».
Но этот Апостол безнравственности живет с чувством, что его подстерегает
«Постоянная опасность».
И думает поэтому
«Не как защититься, а как напасть».
Поэтому каждое событие, грозящее изменениями его налаженному быту, воспринимает как нападение и угрозу. Сообщение о рождении его сына от Евпраксии — Владимира комментируется артистом так:
«Ребенка придумали, а теперь еще используют его, сволочи».
В потоке всполохов самых разных мыслей ни одной, вырывающейся из замкнутого крута: ребенок — попытка поймать меня в капкан. Ни одного проблеска отцовской гордости, отцовского чувства, знакомого и зверю. Только боязнь за себя, за свой образ мира, за привычную рутину заведенного порядка, который младенец нарушает самым бесцеремонным образом:
«Дети — это ловушка.
Я знаю — они решили использовать случай…
Не нужно отбояриваться.
Она — Улита — виновата. Требовать от нее ответа. Признайся, это заговор.
Светло и уверенно смотрю на Улиту».
И рядом дает комментарий уже не с точки зрения Иудушки, а со стороны:
«Рождение Володьки нарушает ход всей его жизни. Ход связей. Он рвется в абсолютную свободу, не заметив, как вырвался в пустоту.
Жлоб с отмороженными глазами. Только я, только мне, и только».
Вообще, в работе над этой ролью постоянный прием Смоктуновского — оценка людей и событий с разных точек зрения: «изнутри» персонажа и со стороны. Причем дальность дистанции «со стороны» также бесконечно варьируется. Любопытно, что и для Додина ключом к работе над «Головлевыми» стала возможность «смены точки зрения»: «…на репетициях «Господ Головлевых» было очень трудно с первым актом, мучительно трудно. Я начал бродить по залу, сел где-то на последнем ряду, сбоку, то есть сменил точку зрения… Я ушел с этого проклятого режиссерского места, где всегда одна точка зрения, буквально одна точка зрения, физически, но она и психологически часто одна…». Первый раз в выяснениях по поводу новорожденного сына Иудушка борется с кем-то, кто сражаться заведомо не может, борется скорее со знаком (младенец на сцене не появляется), чем с реальным существом. И сам не замечая, что, обрывая одну за одной все человеческие привязанности, он теряет связь с жизнью вокруг: как если представить себе сумасшедшую марионетку, обрывающую одну за одной нити с рук, ног, головы, а потом бесформенной кучей оседающую на сцене, лишенную поддержки: