«Да ты ведь сама все это знаешь. Наконец, понял ее слабину.
Как вы сами, собственно, и все сформулировали, и знаете.
Достойный продолжатель рода головлевых — знатного, хозяйственного и рачительного рода!»
Подводя ее к решению, по сути, убийства сына: оставить его «на прокормлении» в голомевском доме:
«Ничего другого не остается.
Да и бумагу насчет наследства от него вытребовать. Пить, есть балбесу-то что-то надо. Не даст бумаги, можно и на порог ему показать — пусть ждет папенькиной смерти».
Убеждая маменьку, что и после ее смерти будет помогать брату Степану: «Да неужто вы на нас, ваших детей, не надеетесь», — многозначительное:
«А, ну, увидь меня».
То ли бесхитростное: пойми, наконец, что я весь — душа нараспашку. То ли ерническое — на-ка выкуси, попробуй, разгадай. То ли из черной бездны, a ну как поймет сейчас всю мерзость, скрытую за потоком ласковых уменьшительных словечек.
И как финал сцены:
«Пошел и на ходу молится: как, однако, трудно жить честно в этой жизни!»
Победив, он теперь успокаивает собственную совесть:
«Кто над родительским благословением надругался?
Я их мучил, но как они меня мучили и продолжают мучить».
И эти переговоры с чем-то похожим на совесть идут:
«В его ритмах замедленно и должбежно (долбежка)».
Переломным моментом была сцена у умирающего брата Павла. Иудушка, появляясь у постели больного, своими разговорами, приговорками, самим фактом своего появления сводил брата в могилу. Ритуальный семейный быт и смерть намертво сцеплялись в неразрывное единство. Иудушка впервые выступал кровопийцей в самом прямом смысле слова. Страшным пауком нависал он над кроватью, медленно высасывая силы, здоровье, саму жизнь.
Записи Смоктуновского в этой сцене похожи на стенограмму потока сознания. Всполохи мыслей, чувств, ощущений даны в неразрывном клубке. Артист забирается в глубины подсознания, кишащие редко выползающими на поверхность гадами: мания величия и комплекс неполноценности, образы и мысли, в которых не признаешься самому себе.
Иудушка появляется незваным в усадьбе больного брата, где его ненавидят и боятся, где живет выгнанная им мать, и первая пометка:
«Ощущение мною ненависти окружающих — привычное, и, следовательно, все ОК Значит, я неуязвим».
Тональность встречи и отношения к болезни брата:
«Здесь, маменька, мы не властны. Будет так — как будет».
При внутренней уверенности, что:
«Мать хочет ограбить меня».
Я — законный наследник брата, но кто знает, не успели ли они что-нибудь предпринять. И тут же рядом ехидная мыслишка, никак вслух не проговариваемая:
«Ну, что: вот вы от меня шли к нему — ну, и что?
Ну, вот, маменька, так куда вы убегали? И теперь куда вы прибежали?»
Не видят, не понимают, что значит идти против меня. Это оскорблять Господа Бога! Ибо правота моя, подтверждаемая уничижением и смертью врагов моих, — от Бога:
«Представляю Господа Бога на земле — правоту. Потому и побеждаю».
В сцене с матерью Иудушке, по мысли Смоктуновского:
«Не надо притворяться».
Он преисполнен чувства собственной значимости и правоты. Он заранее предвкушает победу. Сегодня, как и всегда, он
«Добивается своего каждый раз».
И это чувство значительности и справедливости происходящего пытается передать окружающим:
«Вот я вижу, ты переживаешь. Кто говорит, что это хорошо?
Все случилось справедливо.
Тайна Смерти.
Да, да, жуть сочувствия».
Трижды, ритуально повторенное, выписанное в столбик:
«Брат плохой.
Брат плохой.
Брат плохой».
По мысли Смоктуновского, Иудушка в этой сцене упорно пытается открыть окружающим глаза на тайный смысл происходящего: Павел был плохим братом, не любил меня, и вот теперь умирает. Умирает, потому что был плохим братом, умирает, потому что не любил меня. И как же можно это не видеть, не понимать?! Только специально раздражают меня и делают вид, что не понимают:
«Я боюсь, что меня всегда неправильно понимают (не любил меня брат).
Не любил меня (ну, если Бог может простить такое).
А ведь вы мечтали оставить меня с носом, но я — таков, единственно возможный. Таким и останусь на всю жизнь. Победа!!! А я поднимусь к тому правдолюбцу».
Короткий обмен репликами с матерью (всего-то по нескольку фраз с той и с другой стороны) становится переломом. Образ Иудушки в этой сцене выходит за пределы бытового, житейского правдоподобия, обретая иной масштаб и иной объем. Сатанинская гордость и непоколебимая уверенность в собственной непогрешимости, тупое упорство шершавого животного, та абсолютная чуждость человеческой логике, человеческому строю мыслей, которая заставляла вглядываться в этого Иудушку с мучительным сомнением: человек ли это вообще.