Марина. Может, ты кушать хочешь?
Астров. Нет. В Великом посту на третьей неделе поехал я в Малицкое на эпидемию… Сыпной тиф… В избах народ вповалку… Грязь, вонь, дым, телята на полу, с больными вместе… Поросята тут же… Возился я целый день, не присел, маковой росинки во рту не было, а приехал домой, не дают отдохнуть — привезли с железной дороги стрелочника; положил я его на стол, чтобы ему операцию делать, а он возьми и умри у меня под хлороформом. И когда вот не нужно, чувства проснулись во мне, и защемило мою совесть, точно это я умышленно убил его… Сел я, закрыл глаза — вот этак, и думаю: те, которые будут жить через сто-двести лет после нас и для которых мы теперь пробиваем дорогу, помянут ли нас добрым словом? Нянька, ведь не помянут!
Марина. Люди не помянут, зато бог помянет.
Астров. Вот спасибо. Хорошо ты сказала.
На основе предложенного отрывка сделайте этюд. При этом внимание актера, играющего ходока, должно быть направлено внутрь себя; внимание всех остальных — на него.
Глеб Успенский. Записки одного лентяя
— Гов-ворил он этта… — как бы смутно что-то припоминая и пристально приглядываясь к чему-то, с расстановкой начал ходок: — говорил он этта: «Что есть человек?»
— Как что?
— Да! Что такое?
Мы не могли отвечать.
— Прах! Больше ничего. Так, что ли?
— Ну прах, — ответили мы. — Ну?
— Ну вот! Мне бы с головой-то разобраться, а то я тебе объясню, погоди. Поведем дело по порядку. Стало быть, прах — раз…
Ходок загнул один палец на руке.
— Раз, — повторил он. — Ладно. А земля? По-твоему, земля что будет?
Мы не знали, что сказать.
— Опять же прах! — радостно сказал ходок. — Видел? И земля, стало быть, тоже прах, — вот и два. Теперь гляди…
Ходок остановился.
— Гляди теперь… Ежели я, к примеру, пойду в землю, потому я из земли вышел, из земли. Ежели я пойду в землю, например, обратно, каким же, стало быть, родом можно с меня брать выкупные за землю?
— А-а! — радостно произнесли мы.
— Погоди! Тут надо еще бы слово… Видите, господа, как надо-то.
Ходок поднялся и стал посреди комнаты, приготовляясь отложить на руке еще один палец.
— Тут самого настоящего-то еще нисколько не сказано. А вот как надо: почему, например… — Но здесь он остановился и живо произнес: — душу кто тебе дал?
— Бог.
— Верно! Хорошо! Теперь гляди сюда…
Мы было приготовились «глядеть»; но ходок снова запнулся, потерял энергию и, ударив руками о бедра, почти в отчаянии воскликнул:
— Нету! Ничего не сделаешь! Всё не туды… Ах, боже мой! Да тут, я тебе скажу, нешто столько! Тут надо говорить вона откудова! Тут о душе-то надо — эво сколько! Нет, нету!
— Да ты припомни, пожалуйста, просто, покойно.
— Да нет, нету! Ивану бы Митричу надо это. Говорил я старичку: «потрудись, пойди за мир, постой…» Н-ну!.. да и стар, да и дома надобен… Нет, тут нешто так надо-то? Э-эх, господа!
Ходок намеревался уходить.
— Куда ж ты? — сказал я; но ходок не слыхал и, поворачиваясь медленно к двери, говорил:
— За этакое дело не один человек стал!.. Глянь! Куда хошь, не отступим. Д-да!..
— Куда ж ты уходишь?
— Д-да! За это дело помереть, и то ничего… Нам дана душа — тоже и об этом надо подумать… Вот что! Прощения просим!
Говорил он это каким-то отчаянным голосом и, не слушая нас, направился к двери и ушел.
— Куда же ты пойдешь? — спросил я, высунувшись в окно.
Ходок остановился.
— К угоднику теперича я пойду. Помолюсь, чтобы дал мне бог понятие… Батюшка! Отец небесный!
В голосе его звучали слезы.
— Прощайте! — сказал он тихо и пошел. Так ничего мы и не добились.
— Зацепка в уме, — сказал Лукьян, все время молчавший и таращивший на мужика глаза. — Должно быть, и ему до мозгу голову-то прошибли, — прибавил он в виде остроты.
Но мы не могли ответить на нее.
Гость в задумчивости торопливо ходил из угла в угол и торопливо курил. Я смотрел в окно вслед ходоку и тоже думал.